Быстрым движением опрокинув Зизи на стол – бутафорский стакан с фальшивым чаем, о который героиня должна была обжечь пальцы, со звоном полетел на пол, – Лозинский задрал ее юбку, стащил панталончики и через секунду был уже в ней.
Он действовал быстро, деловито – времени на преамбулы не было – и в то же время испытывал удивительную полноту ощущений, проживая каждое свое движение, прикосновение к Зизи, удар сердца так отчетливо и долго, словно все происходило в замедленной съемке.
С того вечера в гостинице «Две волны», которую Лекс провел с Зизи, прошло три недели.
Все годы брака с Идой он не искал пассий на стороне. Ему и в голову это не приходило – он вожделел ее с первого дня, с первой секунды, когда высокомерная, брезгливая девчонка появилась в его киномастерской. И она ни разу не отдалась ему целиком. Они извивались в объятиях друг друга, они любили провоцировать друг друга, а особенно окружающих, они вели себя раскованно и рискованно. Но оставались партнерами по спектаклю. Даже ласковый шепот, нежная беготня пальцев – все теперь казалось ему продолжением приключения, в которое оба пустились в тот снежный день, когда он молил ее выйти за него замуж. Они доводили друг друга до сладострастия – иногда изворотливо, иногда непринужденно, – но сливались воедино для того, чтобы самим насладиться зрелищем дивного букета, который являли.
С начала работы над этим фильмом, мучительным, превратившимся в лабиринт испытаний, которым несть числа, – как в лихорадочном запутанном сне, – она как-то открыто стала унижать его. Или ему теперь хотелось так думать? Или апшеронская жара их чем-то заразила? Разлучил невыносимый слякотный пот? Там они перестали касаться друг друга, а потом и отдалились. И она – все дальше, дальше, уплывала ночью, болтала часами у костра с Гессом – не роман, а так… И черный шторм, который едва ее не убил, – даже он не объединил их.
Однако обезоруживающую сладость, испытанную с покорной Зизи, он не трактовал как измену. Отнюдь. Это скорее вызов обстоятельствам, обернувшимся столь неожиданным для него образом. Возможно, неожиданно выгодным.
Мысли эти вовсе не выстраивались в голове Лозинского в определенную картину; они скорее кружили – бесцельно и задумчиво, как тополиный пух.
Зизи ради того, чтобы оказаться на съемочной площадке, вероятно, готова хоть голой кататься на карусели. Взять ее в мелодраму? А стоит ли тратить силы на мелодраму?
Через пару дней он заехал к Гессу. Не столько советоваться, сколько послушать самого себя – насколько убедительными будут доводы.
– Общие планы снять с дублершей? Со спины – скандал около барной стойки, падение с лестницы в таверне и проход под дождем? – тут же стал перечислять эпизоды Гесс. – Во всяком случае, я бы попробовал на ней свет – привезли новые юпитеры. Они крепятся на колесах, и можно менять освещение в момент действия – это очень пригодится для сцены драки.
Лозинский молча смотрел на Гесса и думал, догадается ли тот о подоплеке появления на площадке Зизи. Нет, кто-кто, а Гесс никогда ничего не видит дальше своей оптики и приборов, его интересуют только контуры света и тени.
Так Зизи появилась в павильоне, где споро шла сборка декораций для продолжения съемок. Вновь вывесили табличку фильмы, расставили кресла с именами, вышитыми на чехлах. Кресло Иды Верде не принесли – Лозинский обратил на это внимание. Хотел было… Но остановился, не стал давать указания. «Посмотрим», – сказал он себе.
На площадку она ступила, качаясь от ужаса – да сколько же вокруг всего: просто страшный железный лес! Лесенки, чудища медные ползут отовсюду, хилый очкарик, как комар к махине кинокамеры прилепившийся, включает лампады и лампионы, сует прямо в лицо. На Алексея Владимировича боязно глаза поднять – здесь он не нежничает, а строгий, злой и смотрит так неприятно – поверх, как на стол накрытый.
Пробы прошли в конечном счете удачно. Двигалась Зизи плохо, но позы принимать умела, старалась, хотя и шарахалась от оператора, почему-то назначив его главной для себя опасностью.
Через неделю она освоилась, стала улыбаться или, наоборот, давать волю слезам. Как заправская актриса.
Ожогин поддавливал – хорошо бы фильм получить к Новому году, крайний срок – к Рождеству. Самые киносеансы!
И Лозинский раззадорился. Рассматривая личико спящей Зизи – натрудившиеся губы, веки, вытянутые к переносице (вот уж действительно почти Идины), подбородок, за который он придерживал ее пальцами каждый раз перед тем, как притянуть к себе, будто продолжая сравнивать, – он вдруг решил, что останавливаться не надо. Иды не будет еще долго. Этот фильм давит его, подминает под себя, надо сделать неожиданный маневр, неожиданный ход!
Наутро он повез ее в клинику, где актрисам резали носы и удаляли излишки тела в разных его частях. Индустрия красоты после расцвета киношного дела была поставлена в Ялте на широкую ногу.
В клинике улыбчивые сестры с безупречными носиками, идеальными бровками и очаровательными губками быстро сделали какие-то замеры на лице Зизи, а сам Лозинский, переговорив с доктором («Светило! Гений! Волшебник!» – на одном из недавних приемов восклицала дива Варя Снежина, подправившая у чудо-лекаря овал лица) и вручив ему пачку с фотоснимками Иды, отбыл, чтобы вернуться за результатом.
Через несколько недель в палате клиники, поставив Зизи перед широким окном, залитым осенним крымским солнцем, он разглядывал ее лицо. Нос был хорош – тонкий, изящный, с прихотливо вырезанными скальпелем хирурга ноздрями, ни следа простецкой незавершенности линий, что была в оригинале.
Глаза тоже изменились – удлинились, приобрели несколько удивленное выражение, внешние уголки слегка приподнялись. Вот только Идина прозрачность, отрешенность взгляда, погруженность в себя – этого не добиться никакими операциями. Зато не будет и саркастических замечаний, ироничных взглядов, которые обсуждает потом вся съемочная группа. Лозинский был мнительным. А голубые глаза Зизи глядели все так же плоско, и удивленное выражение, которое придавала им подправленная линия верхнего века, казалось удивлением куклы, которую впервые вынесли из магазина на улицу, а вовсе не надменностью кукловода, взирающего сверху на марионеток, что прыгают у его ног, как у Иды.
Что ж, придется советоваться с Гессом – как придать взгляду глубину. При определенных ракурсах и подсветке всего можно добиться. А может быть, на крупных планах ей надо будет прикрывать глаза. Да, именно так. Полуопущенные веки – это очень изысканно и вполне в Идином духе.
Он переключился на нижнюю часть лица.
О! Доктор – молодец. Они ничего не говорили про рот, но по фотографиям Иды тот сам понял, вернее увидел (впрочем, на то он и профессионал!) маленькую особенность: уголки Идиного рта сначала опускались, а потом резко приподнимались вверх, создавая иллюзию змеящейся полуулыбки, то ли презрительной, то ли печальной.
