Вечером после съемок Лозинский заехал домой и, взбежав в их с Идой спальню, распахнул дверцы ее гардеробной. Какое платье выбрать? Они висели на плечиках безжизненным ровным строем, но каждое хранило отпечаток ее тела, аромат ее цитрусовых духов, создавая иллюзию ее присутствия в доме. Он зарылся лицом в юбку из зеленой тафты. В ней она была на прошлогоднем новогоднем балу в Дворянском собрании и опрокинула на себя бокал вина. Пятно потом выводили порошком, присланным из Америки. А эту розовую шифоновую блузку он считал слишком легкомысленной – в ней она была похожа на маленькую девочку, которая, в свою очередь, похожа на цветок шиповника, – а Ида любила и часто надевала на загородные прогулки. Это бледно-апельсиновое шелковое платье, прошитое жемчужной нитью, было на Иде в тот весенний вечер, перед приемом, так странно изменившим их жизнь. Ей пришлось переодеть его, потому что за минуту до встречи гостей он вошел в спальню, где она сидела у зеркала с флаконом духов в руках, и… все смялось, смешалось, полетело… Лозинский зажмурился. Да, решено, он возьмет именно это платье. Он сорвал платье с плечиков, уложил в длинную картонную коробку, прикрыл сверху хрустящей папиросной бумагой и с коробкой под мышкой спустился вниз к авто.
Через полчаса он входил в маленький домик, ютившийся на задворках булочной недалеко от набережной, где у квартирной хозяйки продолжала снимать комнатенку Зизи. Бросив коробку на кровать, он велел Зизи открыть ее.
– Одевайся! Мы идем танцевать.
Она одевалась медленно и как-то настороженно, ощупывая недоверчивыми пальцами восхитительную невесомость платья. И на лице ее был написан недоверчивый восторг.
Но вот платье было надето, волосы убраны под сетку, на шею легла жемчужная нить – недавний подарок Лозинского, стопу обняла тонкая персиковая кожа туфелек.
Она была хороша. У Лозинского закружилась голова. Он уже не мог понять, кто сейчас стоит перед ним – Ида или Зизи. И куда, интересно, они поедут танцевать?
Глава девятая Расставание
– Мадам Лозински, выглядите вы чудесно. О причинах умолчим. – Доктор Ломон изящно подхихикнул. – Однако опасаюсь, как бы ваше удовлетворительное самочувствие не оказалось фальшивой ремиссией. И не только я так думаю – доктор Гавэ намерен делать новые фотографические снимки ваших легких.
Ломон и Ида завтракали на застекленной веранде санатория. Утренняя кофейно-булочная церемония затянулась – было начало двенадцатого, официанты уже готовили ресторацию к ланчу, а столик Иды и Ломона был заставлен корзинками с круассанами. В серебряном ведерке лукаво поблескивала бутылка шампанского. Почти допитая. С легкой руки Ломона и при молчаливом согласии Иды они чуть не каждое утро переходили от булочек, меда и кофе к искрящемуся напитку. Им это давало надежду.
– Надеюсь, здесь фотографирование будет обставлено не так страшно, как в бакинской клинике – там мне казалось, что дело идет к четвертованию, – откликнулась Ида, допивая последний глоток из хрустального стакана. – Что касается причин… – Она нежно, очень нежно улыбнулась доктору, а он делано посерьезнел в ответ.
– Естественно, мадам Лозински, – остановил он ее. – Я знаю, что, готовясь к новой роли, вы по мере сил путешествуете по окрестным городкам.
Ида расплылась в улыбке: все-таки французы есть французы – учтивы, не лезут в душу и очень высоко ценят сферу чувств. Ломон – просто душка! Дело в том, что она уже не один раз оставалась на ночь в пансионе «Скворцы» в соседней деревушке Люм-де-Пеш, где Рунич арендовал две комнаты. Ломону отправлялись в таких случаях записки. Иногда она исчезала на несколько дней.
Пансион «Скворцы» представлял собой небольшую виллу, часть комнат которой была жилой, а часть находилась в стадии тления. Дверь спальни выходила в заброшенный сад, где вперемешку цвели зимние цветы. Вчера на веселые лепестки вдруг выпал снег – почти небывалое событие для здешнего ноября – и через пять минут растаял. В комнате был камин, в котором целыми днями жгли дрова, и прозрачный холодный воздух смешивался с уютом домашнего тепла: дверь в сад закрывали после четырех, когда солнце становилось почти бесцветным.
Они подолгу валялись в постели, не стесняясь взглядов птиц и запутавшихся во временах года бабочек.
Потом Рунич садился к столу и возился с бумагами: то немного писал, то перебирал черновики. А Ида листала один из фолиантов, купленных предыдущим вечером у антиквара.
Французский ланч, который едят с полудня до двух часов дня, они, как правило, упускали и, болтая, путешествовали из городка в городок в надежде найти доброго повара, у которого осталось что-то из обеденных блюд. Так дотягивали до ужина – и первыми усаживались в пустые еще ресторанчики.
Ида брала с собой склянки с каплями и бархатный футляр со стеклянным набором для ингаляций. Иногда, после нескольких дней необыкновенного подъема духа, когда они бродили по узким каменным улочкам, изучали латунные механизмы на фабрике, где цветочная пыльца превращается в запахи, посещали цирк шапито, в котором храбрая мадам Ле Февр расправлялась с узкоглазыми пантерами, силы покидали ее. Внезапно. Она останавливалась – как будто невидимый кукольный мастер поворачивал невидимый ключик, искала глазами скамейку, кресло, табурет. Или просто прислонялась к стене дома, цепляясь пальцами за каменные выступы.
Рунич сразу вез ее обратно в санаторный отель.
У нее он никогда не оставался. Она всегда прощалась быстро и уходила не оборачиваясь. Иногда только поправляла рукой шелковую накидку на лампе – формой напоминавшей медузу – в санаторной гостиной. Свет никогда не гасили – иной раз и глубокой ночью у столика, на который падал кружок оранжевого цвета, сидел над пасьянсом кто-нибудь из обитателей дворца-клиники.
Меланхолия Иды сначала казалась Руничу позой, потом – усталостью, связанной с болезнью. Он ждал хоть каких-нибудь сцен «завоевательного характера», до которых любая женщина – просто в силу физиологии – падка. Дело лишь за жанром, за выбранной моделью.
И не переставал удивляться тому, какой взрослой стала бывшая Зиночка Ведерникова. Но взрослой на свой удивительный манер – казалось, в возрасте ее суммировались годы, прожитые персонажами, которые сменяли друг друга под хрупкой оболочкой «злого ангела». В какие-то минуты – наклон головы, луч света, ретушь тени – она действительно была невообразимо похожа на нахмуренного ангела Леонардо да Винчи с флорентийского «Благовещения». Ведь, скажем, у дивы Верде тоже было какое-нибудь детство, отрочество – не Зиночкино же с ее шумной мамашей и скрупулезным профессором-отцом! И наоборот: будущий археолог Ведерникова, вероятно, тоже продолжала где-то жить. Где?
