— А ванна? — беспокоюсь я.
— Только теплая.
— Даже когда я купаюсь в молоке?
Он смотрит с недоумением, и я поясняю:
— Мне это нужно для кожи.
— Если ваше высочество полагает такие ванны необходимыми, то и молоко тоже должно быть теплым.
Я молча обдумываю все, что сказал доктор Эспьо. В его голосе я не услышала особой настойчивости. Да и вообще, если внимательно присмотреться, он не кажется встревоженным.
Конечно, у меня боли. Но он, наверное, прав. Если я буду осторожна и ограничусь всего одним возлюбленным, все может пройти.
— Вашему высочеству понятно, что я говорю?
— Да. Мне нужно быть осторожнее, — отвечаю я.
— Даже в Ницце.
Там будет полковник Огастен Дюшан. Им и ограничимся.
— А если я заболею? — спрашиваю я.
— Нужно будет найти доктора.
— Но доктор Пейр меня больше не лечит. — Я склоняю голову набок. — Вы не хотели бы поехать со мной?
Он колеблется.
— Ваше высочество, у меня здесь есть определенные обязательства… Мне платят деньги…
— Плачу вдвое против того, что вам платит императрица.
Он часто моргает.
— Это очень щедро…
— Втрое. — Я улыбаюсь, а у него глаза лезут на лоб. Какие же у него голубые глаза!
И выезжаем через семь дней.
Когда брат узнает, что у меня новый доктор, он врывается ко мне.
— Куда едешь? — Он оглядывает комнату. Все уже упаковано.
Убраны даже толстые ковры, которые в Ницце мне, конечно, не понадобятся. Заглядываю ему в глаза и понимаю: его мысли сейчас — о Корсике. Двадцать лет назад мы бежали из дома в чем были. Теперь Бонапарты снова в бегах, только на сей раз мы одеты в шелка и меха. Он останавливается перед моей новой шкатулкой для украшений и проводит пальцами по перламутровой крышке.
— Новая штучка, — говорит он.
— В прошлом месяце заказала у Мишло.
— Как минимум пятнадцать тысяч франков.
Цены он угадывает с такой точностью, словно сам торгует.
— Четырнадцать. В ней все, — говорю я. — Изумрудный гарнитур, гаитянский жемчуг. Все облигации, что ты мне давал, обращены в драгоценности.
Он отводит взгляд.
— Вот до чего мы дошли…
— Мы Бонапарты! — говорю я. — Что такое несколько бриллиантов, если на них можно купить целую армию?
— Я слышал, ты и недвижимость продала. На триста тысяч франков. Это все, Полина, все! Что хоть у тебя осталось?
— Титулы. Княгиней Боргезе я буду всегда. И пока жив Камилло, без дома тоже не останусь.
Он берет меня за руку, и я знаю, что с Марией-Луизой он никогда не бывает так нежен. Сколько в этом жесте любви!
— Я буду скучать.
— Ты всех победишь, — отвечаю я.
— Конечно. Но потребуется много времени и крови.
Я обвиваю его руками за шею и прижимаюсь щекой к его плечу. От него пахнет огнем.
— Зачем ты сделал ее регентшей? Ведь ее отец — предатель. Что если она сдаст Париж?
— Ей такое и в голову не придет.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что она делает, что ей говорят. Она даже к сыну в детскую ходит раз в день, и то вечером. Она меня не предаст.
— А что с Ниццей?
— Приеду, как только позволят обстоятельства.
— К марту приедешь? — спрашиваю я.
— Может, и раньше.
Но судьба — это дикая лошадь, сбросившая поводья и больше не подвластная Бонапартам. Пока я на теплом берегу Ниццы жду Наполеона, Поль привозит из Парижа одно жуткое известие за другим. К коалиции против Наполеона примкнула Голландия. За ней последовали Швейцария и Испания. После каждой отлучки своего камергера я заболеваю все сильнее. К концу октября в Париж возвращаться уже незачем. Весь мир знает, что произошло в Лейпциге. Мой брат потерял Германию. Империи больше нет.
— Ваше высочество, вам нужно поесть.
— Говорю же, я не голодна!
Доктор Эспьо смотрит на Поля, но заставить меня есть не в их силах. Я откидываюсь на подушки и закрываю глаза.
— Ваше высочество…
Но я ему уже все сказала. Я чувствую, как кто-то опускается на кровать рядом со мной. Это, конечно, Поль. Сейчас он скажет, что тоже лишился дома. И что у него тоже война унесла родных. Но чего он не знает — и не узнает никогда, — так это что значит завоевать империю, а потом наблюдать, как ее раздирают на части объятые алчностью страны.
— Паолетта, — слышу я знакомый голос. Не пойму, сплю я или бодрствую. — Мария-Паолетта, открой глаза.
Я повинуюсь. Наполеон?
— Наполеон, — шепчу я. Мы крепко обнимаемся и не разжимаем объятий, пока я не начинаю задыхаться. Я выбираюсь из-под одеяла. — Этот мундир австрийский?
Он озирается на Поля, тот все понимает и выходит.
— Это был единственный способ попасть сюда. На улицы против меня выходят толпы народа, все требуют возвращения Бурбонов. Ты разве не видела белых кокард?
— Я уже много дней не была на улице.
— Ты нездорова?
— Моя болезнь называется тревога. У тебя девятьсот тысяч человек, но лишь половина из них хранят тебе настоящую верность. Почему они так с нами поступают?
— Никаких нас нет, — тихо роняет он. — Союзники говорят, что воюют не с Францией, а со мной.
— А если они войдут в Париж? Думаешь, русские казаки об этом вспомнят, когда обнаружат столько красивых одиноких женщин?
— Тогда им придется уповать на Господа Бога, Он их защитит. Я для этой страны сделал все, что мог.
Он встает, но я хватаю его за руку.
— Не уходи!
— Армия ждет, Паолетта.
— Ничего, подождет до завтра. Пожалуйста! Только на одну ночь. — Он смотрит на мой распахнувшийся халат. — Ведь неизвестно, когда я тебя снова увижу!
Он тяжело вздыхает.
— На одну ночь.
Наполеон — генералу Савари.
Дрезден, 13 июня 1813 года
«Я хочу мира, и это волнует меня больше, чем кого бы то ни было… но я не стану заключать мир бесчестный либо такой, какой уже через шесть месяцев приведет к еще более страшной войне».
Наполеон — графу Меттерниху
Апрель 1813 года
«Я не могу взять на себя эту инициативу: это будет равносильно капитуляции, как если бы я засел в крепости: пускай другие шлют мне предложения [о мирных переговорах]. Если я заключу позорный мир, это будет означать мое свержение. Я новый человек; я должен обращать больше внимания на общественное мнение, поскольку я в нем нуждаюсь.
У французов живое воображение: они любят славу, легко возбуждаются, и они нервные. Известны ли вам главные причины падения Бурбонов? Они проистекают из поражения Франции в битве при Росбахе».
