Она вытаскивает булавку и обмахивает лицо своей шляпой. Ручейки пота прочертили дорожки в пудре на ее лице. Она поворачивается к мужу.
Меня охватывает паника. Все кажется таким неприкрыто хрупким, таким подверженным стихии — тела моих детей, непрочная маленькая лодочка.
Я должна защитить своих детей, должна обеспечить им безопасность, но я не знаю, как это сделать. Я думаю про кораблик, в который набьются все эти люди. Думаю про его путь через бездонное море. Обо всей той блестящей воде, что лежит между нами и Уэймутом. Обо всех тех угрозах, которые таятся в глубинах моря.
Я едва ли отдаю себе отчет в своих действиях. Как будто начинаю что-то делать прежде, чем думаю об этом. Вытаскиваю Милли из очереди, сваливая все сумки рядом с ней.
— Стой там, — говорю я ей.
Возвращаюсь к Бланш и беру ее за руку.
— Мама. Что, во имя всех святых, ты делаешь?
— Мы возвращаемся домой.
— Мам, — в ее голосе звенит паника. — Мы потеряем свое место в очереди.
— Мы возвращаемся домой, — снова говорю я.
— Но, мама, ты же говорила: или мы уезжаем сейчас, или никогда.
Ее глаза распахнуты от страха.
Милли пытается поднять свой саквояж, но дергает его лишь за одну ручку. Сумка открывается, и все вещи вываливаются наружу: ее панталончики и свободные маечки, ее карамельная в полоску пижамка и любимая тряпичная кукла — все ее имущество, личное, яркое. Все вываливается на грязные камни пирса. Милли начинает плакать, вздрагивая и шумно всхлипывая. Она испугана, ей стыдно за то, что все её вещи рассыпались.
— Замолчи, Милли. Ты такая плакса, — говорит Бланш.
Возмущенные вопли Милли становятся громче. Холодной моросью начинает идти дождь.
Собираю вещи Милли и стараюсь оттереть их от грязи. Все пялятся на нас.
— Мама, ты не можешь так поступить, — исступленно шипит Бланш. Она разрывается от желания заставить меня слушать и от состояния неловкости того, что устраивает сцену на людях. — Мы должны уехать в Англию.
— Корабль слишком мал. Там небезопасно, — говорю я.
Дождь усиливается. Вода впитывается в волосы, стекает вниз и бежит по моему лицу, словно слезы.
— Но сейчас вообще нет ничего безопасного, — говорит она.
Мне нечего на это ответить.
— И я хочу уехать. Я хочу уехать в Лондон. — Ее голос становится все пронзительнее. — Ты же сказала, что мы уедем. Ты так сказала.
Я все пытаюсь собрать вещи Милли.
— Бланш, во имя Господа, пора бы уже повзрослеть. Не все вертится вокруг тебя. Ты можешь просто подумать еще о ком-нибудь?
Я тут же жалею о сказанном. Я не должна была разговаривать с ней подобным образом. Я украла ее мечту, я знаю, насколько она расстроена и напугана. Но слова повисают между нами, острые, словно клинок. Я не могу забрать их обратно.
Я выпрямляюсь и кладу руку ей на плечо. Она стряхивает мою ладонь и немного отходит в сторону, словно не имеет к нам никакого отношения. На ее лице будто надета маска из папье-маше: оно неподвижное, белое.
Провожу девочек мимо очереди. Понятия не имею, как добраться до дома, ведь об этом я не думала. Не думала до этого самого момента. Просто хочу уйти от этого корабля, нашей поездки, коварной качки и блестящего моря.
Идем вдоль эспланады, направляясь прочь от пристани. Не знаю, ходят ли до Сент-Пьер-дю-Буа автобусы. Может быть, все автобусы заняты тем, чтобы привозить детей к набережной.
Вокруг туман, в лицо хлещет дождь, за которым не видно ни зги. Горизонт висит где-то поблизости, то отдаляясь, то приближаясь. У оставшихся будет неспокойная и сырая переправа.
И тут, с некоторым облегчением, я вижу знакомый автомобиль. Это брат Энжи, Джек Биссон, на своем ветхом фургоне. Джек разнорабочий. Он такой же находчивый, как и Энжи, может починить все что угодно: лопнувшие трубы, оторвавшийся шифер. Может и роды у коровы принять. Я машу ему. Он подъезжает, останавливается рядом и опускает окно.
— Мы решили уехать, а потом передумали, — говорю я.
— Она передумала, — бормочет Бланш позади меня. — Не мы. Она.
У Джека быстрые карие глаза, как у воробья, и теплая широкая улыбка Энжи. Его птичий взгляд порхает по нам. Он кивает, принимая сказанное мной.
— Мистер Биссон, знаю, что прошу слишком много, но не в нашу ли сторону вы направляетесь? Не могли бы вы нас подбросить?
— Конечно, мог бы, миссис де ла Маре. Просто забирайтесь внутрь, — говорит Джек.
Он высаживает нас в переулке прямо перед Ле Коломбьер.
Все, о чем могу думать, как же я хочу домой.
Мы проходим во двор через ворота, состоящие из пяти железных прутьев. Ворота открыты. Должно быть, это я их так оставила. В спешке не обратила на этот момент внимания. Но я удивлена, что была так беспечна.
Иду к двери, которая полуоткрыта. Чувствую, как учащается пульс.
— Что такое, мамочка? — спрашивает Милли.
— Не уверена. Вы двое, постойте-ка здесь немного.
— Почему? — говорит Бланш. — Это наш дом. И дождь идет же, мам, если ты вдруг не заметила.
— Просто делай, что тебе сказано.
Бланш вздрагивает.
Осторожно захожу в коридор, потом на кухню. Меня пронизывает страх. Кто-то вломился в наш дом. Моя кухня вся разбита. Дверцы кухонных шкафов распахнуты, глиняные кувшины разбиты. Мука, изюм и печенье разбросаны по полу.
— Есть кто-нибудь?
Мой резкий голос эхом разносится по дому.
Некоторое время стою и прислушиваюсь в ожидании топота бегущих ног. Бешено бьется сердце. Но дом стоит в пустом и ненадежном безмолвии. Кто бы это ни сделал, его здесь уже нет. Осторожно захожу в гостиную.
Все нотные листы разбросаны. Белая бумага лежит повсюду, словно лепестки слетели с дерева от порыва ветра. Сервант открыт. Они забрали китайский сервиз, стаффордширских собачек и подставки для яиц с каминной полки.
В дом, чтобы найти меня, боязливо заходят девочки.
— Нет. — Голос Бланш наполнен слезами. — Я же говорила тебе, мама. Мы совершили ошибку. Нам не следовало сюда возвращаться.
— Немцы — воры, — серьезно заявляет Милли. — Ненавижу их.
— Это были не немцы, — отвечаю ей. — Немцев здесь нет.
Мне удается не добавить слово «еще». Проглатываю его.
— Это были немцы, — говорит Милли. Для нее все так просто. — Они разбойники. Забрали наших китайских собачек. А не должны были.
— Нет, милая. Это сделали те, кто живет здесь поблизости.
Под ногами что-то хрустит. Опускаюсь на колени, поднимаю осколки фарфора. Это от одной из чашек в цветочек, что я привезла из Лондона. Я всегда берегла их и использовала лишь для воскресных чаепитий, потому что всегда боялась разбить. Теперь я понимаю, как же я ошибалась. Надо было пользоваться ими как можно чаще.
