кошмар было не так-то легко, хоть со стороны, возможно, трудность и не была очень заметна. Да, Бонапарт опрокинул Директорию за два дня, но депутаты в обоих Советах изрядно попортили ему кровь и своим сопротивлением едва не повернули дело вспять.
— Я слышала об этом, — проронила я негромко. — Вашего генерала едва не растерзали в Совете пятисот, он чуть не потерял сознание там…
Мне вспомнились карикатуры на тот день, которые издавал граф де Фротте, изображая корсиканца обессилевшим, повисшим на руках своих гренадеров. Бедняга Фротте, как он поплатился за свое остроумие! Но я не стала говорить этого вслух.
Талейран скользнул по мне внимательным взглядом:
— Раз вы слышали об этом, мадам, то… То как вы думаете, что ждало бы любого, кто тогда прямо в зале, в окружении бешеных республиканцев, посмел бы объявить, что Франции нужна монархия? Сколько прожил бы этот смельчак, по-вашему?
— Монархия? — переспросила я, не веря своим ушам. — От вас ли я слышу это, гражданин министр Республики?
Он усмехнулся уголками губ.
— А вы сомневаетесь, что я за монархию? Моя мать до сих пор живет в Гамбурге, ненавидя Республику, мой дядя архиепископ Реймский состоит при особе Людовика XVIII в Митаве… Что же тут удивительного? Род Перигоров возвысился при королях и благодаря королям. Хотя, как говаривал Людовик XVI, Бурбонам по сравнению с Перигорами просто больше повезло [4]. Как ни ошеломительно было это признание в монархизме, я могла бы сказать, что подозревала в Талейране нечто эдакое. Уж кому, как не человеку с его именем, быть сторонником короля? Кроме того, я знала, что Морис любит Францию и далеко не прочь служить ее процветанию. Даже менее острый, чем у него, ум давно смекнул бы, что Республика вела страну куда угодно, только не в сторону благоденствия. Несложно было сделать вывод, что Францию может спасти лишь монарх.
— Конечно, — сказала я, — заявить о восстановлении трона вслух было бы опасно. Это значит… что вы занимаетесь этим… тайно?
Министр поднялся, прихрамывая, прошелся по гостиной. Потом довольно резко повернулся ко мне:
— Вы сделали верный вывод, мадам. Однако обратите внимание: я говорю о восстановлении монархии, а не о восстановлении трона.
Видя, что я окончательно сбита с толку, он принялся растолковывать мне свою доктрину. Франция нуждается в оздоровлении, которое невозможно без твердой руки, иначе говоря — монархии. Монархия эта может быть избирательной на срок, избирательной пожизненной или наследственной.
— Но как же можно достичь этой третьей формы? Я много думал об этом, мадам, и понял, что без прохождения двух других — совершенно невозможно.
— Почему, Морис? Есть на свете Людовик XVIII…
Он прервал меня:
— Этот человек может получить трон только в одном случае: если придет во Францию во главе чужестранных сил. Я этого не хочу. Да это и невозможно… Силой ничего не достичь, вы же видите это на примере той бесплодной войны, которую ведет ваш супруг. Если бы был жив несчастный брат Людовика XVIII, — да, тогда все было бы иначе. Но убийство этого государя поставило крест на подобных надеждах.
— Так это значит, — проговорила я растерянно, — что крест поставлен и вообще на Бурбонах. О чем же говорить?
— Полноте! Разве мир так узок? Надо забыть о Бурбонах на время. Не говорить об этой династии. В конце концов, Франция дороже всего этого. Восстановить монархию можно и без них.
Чтобы смягчить эффект от своих слов, показавшихся мне одновременно и трезвыми, и жестокими, он добавил:
— Время Бурбонов еще может наступить, Сюзанна. Позже. Много позже. При одном условии…
— Каком?
— При условии, что человек, занявший трон нынче, окажется недостойным… и утратит его.
Я не сдержала разочарованной усмешки.
— Ну, теперь мне все ясно, Морис. И я даже не сомневаюсь, какого человека вы выдвинете в новоявленные короли. Неужто Бонапарт кажется вам до такой степени способным?
Талейран серьезно смотрел на меня:
— Признаюсь, мадам, у него есть все, чтобы быть монархом. Никто не обладает нужными качествами в такой степени, как он. Но не думайте, что только желание снова быть вельможей при чьем-либо дворе внушает мне подобные мысли. Бонапарт — тот человек, который может снова приучить Францию к монархической дисциплине. А будущее покажет, кому быть королем.
Он говорил веско и обоснованно. Впрочем, мне было что ему возразить: роялисты хорошо знали, что генерал Бонапарт довольно вероломен и излишне тщеславен, причем это было доказано его поступками. Однако я поймала себя на том, что мне хочется верить Талейрану. Его принципы открывали нам всем широкую дорогу к нормальной жизни, той, которой аристократы были лишены в течение долгих лет. Если служить Бонапарту, имея в виду постепенное восстановление трона Бурбонов, то служба эта будет выглядеть не такой уж бесчестной и бессмысленной.
Меня поразило внезапное сравнение: Анна Элоиза в Белых Липах, по сути, говорила то же самое. Я тихо засмеялась:
— Морис, вы рассуждаете, как моя старая-престарая тетушка-роялистка. Она тоже убеждала меня, что служить генералу не грешно, если имеешь в виду короля. Но… не слишком ли мы будем самонадеянны, полагая, что обхитрили всех? Что, если Бонапарт повернет совсем не туда, а мы…
— …а мы, недовольные им, будем только сжимать кулаки в карманах?
Талейран закончил за меня мою мысль. Потом покачал головой:
— Это, милая моя, зависит от нас всех. Вот почему мне нужны вы.
— Я?
— Если аристократов вокруг Бонапарта будет много, мы сможем лучше влиять на него. Не можем же мы вручить судьбу Франции Фуше и якобинцам, которые увиваются вокруг первого консула?
Он снова, наконец, сел напротив меня, отведал вина, сильными белыми пальцами раскрошил пару бисквитов. Беседа не прерывалась. Талейран рассказал, что министр полиции Фуше покрыл всю Францию шпионской сетью. За спиной у этого изувера, голосовавшего в Конвенте за казнь короля, группируются все революционеры, пролившие реки невинной крови, — все те, которые до смерти боятся возвращения Бурбонов, потому что это будет означать неминуемые суд и жестокую расплату за былые преступления. Якобинцы дрожат за свою жизнь и богатства. Сейчас, когда Франция на распутье, эти убийцы особенно волнуются и пытаются влиять на Бонапарта. К счастью, первый консул своими глазами видел кошмары 10 августа, сочувствовал тогда Людовику XVI и его семье и нынче испытывает к якобинцам только презрение.
— На наше счастье, он чувствует пиетет перед аристократами. Конде, Орлеаны, Мортемары — это очень громко для него звучит! Поверите ли, Сюзанна… В день нашей первой встречи, почти три года назад, он первым делом спросил меня, мой ли это дядя архиепископ состоит при Людовике XVIII. Я
