придется?» – только махнул рукой.
* * *
Григорий лежал на животе, давил постыдные стоны, костерил проклятущую судьбу. Сколько думал о побеге, сколько представлял, как вернется… Шайтан ухмыльнулся и превратил побег в свою забаву: поиграл с ворами да бросил их.
Но жаловаться грех, отделался легко.
Отец Димитрий устроил крик на весь острог, требовал у десятника пощады для «заблудшего Гриньки, что пошел вслед за разбойниками. Господь наш помиловал разбойника, и грехи его были забыты» [12]. Втор Меченый еще громче отвечал отцу Димитрию, что ему далеко до милостивого Спасителя, воры совершили побег, за то должны быть наказаны по всей строгости. Ежели весть о том дойдет до Тобольска и тем более до Москвы, ему несдобровать.
Казаки предлагали сотворить с беглецами всякое: камнями ноги раздробить или связать да оставить для зверья. А священник упорно напоминал про нужного в острожном хозяйстве кузнеца, который обучит новых людишек своему мастерству.
Убедил.
Пять ударов плетью для Григория.
Тридцать ударов для Пугаса, что посмел с ножом кинуться на пастыря: теперь десятник высоко оценил жизнь отца Димитрия. В благодарность за чуткое ухо, что не пропустило побег.
Отец Димитрий принес травы, велел выжимать сок и накладывать их на кровавые лохмотья, терпеть их едкость и боль. Раны на спине Григория затянулись за две седмицы. Пугас пролежал в беспамятстве до первого снега, думали, не жилец, однако ж и он очухался стараниями незлопамятного пастыря.
Весна не спешила в Обдорск: на Вознесение Господне [13] с неба падала белая крупа, засыпая темные проталины и зеленые пятачки мха. Сразу после службы казаки вышли из церкви. Они ругались, требовали тепла для застывших задов, а отец Димитрий увещевал их не сквернословить возле Божьего дома.
Григорий только хмыкал, слушая его громкий размеренный голос, сметал пыль с аналоя, счищал копоть с жирника, заведенного по инородческому обыкновению: свечей на севере не водилось.
Отец Димитрий вернулся в храм. Григорий притушил ухмылку, но пастырь, как всегда внимательный к мелочам, заметил и вздохнул, однако ж ничего не сказал.
За прошедшие годы они стали почти друзьями. Отец Димитрий пытался наставить его на путь истинный, говорил о прощении и спасении души, Григорий исповедался в своих грехах. Впрочем, после неудачного побега их было немного: гордыня, гнев, чревоугодие, вернее, неотступное желание съесть хоть что-то.
Григорий вновь и вновь рассказывал о своей жене Аксинье и полюбовнице Ульянке, о сыне Тошке. Долгими вечерами он говорил одно и то же. Отец Димитрий вновь пытался исцелить его душу, поминая о природе человеческой, о ретивой молодости, о том, что вина лежит на всех.
– А ежели ты вернешься в родную деревню, что сделаешь? – пытал священник, и Григорий отвечал все одно:
– Обниму сына, прощу жену. Уйду в дальние земли, как и хотел.
Сегодня беседа не клеилась, за тесовой стеной разыгралась непогода, и невольно лезли в голову худые мысли: «Что ж мы здесь забыли?»
Наконец отец Димитрий нарушил тишину:
– А я маленький страсть как солнце любил. Выйду во двор, подставлю лицо и так стою, пока отец не прикрикнет.
Григорий уж знал, что обдорского батюшку жизнь не жаловала: вырос в семье сельского священника, пошел по его стопам, женка померла первыми родами. И он решил служить во славу Божию там, где убоится другой.
– Будто знал, где окажусь, – улыбался отец Димитрий. – Отогревался про запас.
Он напоминал Григорию старого муллу из Кафы, что когда-то превратил его в басурмана. Но о том благоразумно молчал.
– Та самоедка сына растит, – сказал нежданное священник. – Сказывают, темноглазый, яростный. На тебя похож.
Григорий часто вспоминал ту ночь. Отцу Димитрию винился, говорил про грех и раскаяние. Не скажешь ведь правды… А сам, ежели был сыт – голод выбивал все иные страсти, – видел ее темные косы и смуглое тело, томился мужским желанием.
Сын от самоедки?
Околесица.
Его сынок, Тошка, рос в Еловой, звал отцом Георгия Зайца. «Да уж вырос давно, поди, и свою семью завел», – поправлял себя Григорий, терявший, как и все обитатели острога, течение времени. Уж пятнадцать годков прошло. Каков сын, похож ли? Здоров ли, весел, нашел ли женку по душе, да не изменщицу?
Там, в Еловой, осталась его жизнь, его сын, его любовь и гнев. Вернуть прежнее – о том мечтал Григорий долгими ночами.
Но все его надежды разрушил сошедший с Оби лед.
* * *
Много сменилось на памяти Григория десятников и казаков. В Обдорске жили годовальщики. Лето, зима, год иль два – они возвращались в родной город или отправлялись на новое место службы. А Григорий и отец Димитрий оставались здесь, узники обдорской земли.
Весна была ранней, лед с Оби сошел быстро. До Троицы пришел коч, груженный зерном, солью, конопляным маслом, железом, сукном. Казаки взваливали на хребет мешки, Григорий, кряхтя, тащил на закорках тяжелый короб с веревками и сукном. Отец Димитрий работал наравне со всеми, сгибался в три погибели, брел по шатким сходням. Григорий шел вслед за ним, видел в старости священника свою старость. У обоих в бороде лезли седые волосы, колени скрипели, точно несмазанные петли.
Уже теснились на берегу беспорядочной грудой мешки, короба, туеса, бадейки и кувшины (половину побили в дороге). Уже казаки, приехавшие и те, кто зазимовал в Обдорске, обменивались вестями, хохотали, подначивали друг друга.
Григорий устроился прямо на каменистом берегу, прислонив к мягкому мешку спину, раз за разом сжимал пальцы на единственной деснице, тосковал по былой силушке.
– Отец Димитрий! – крикнул он, увидев, что священник идет по сходням и некому прижать доски, чтобы не вихлялись, не грозили опрокинуть в холодную Обь. А та пенилась, несла мусор, сброшенный с коча, ждала неосторожных людишек.
Григорий подошел к берегу, поглядел на упрямого священника. Тот с превеликим тщанием нес что-то, завернутое в рогожку. Видно, ему наконец прислали икону в ответ на многолетние просьбы и воззвания.
Прижал к себе, точно дитя, шептал что-то, поди молитвы. Отец Димитрий был безмятежен, как человек в великом счастии, и предчувствие вновь кольнуло Григория.
– Погоди, придержу сходни.
А отец Димитрий шел и не видел, что доска под его ногой уже накренилась и выпала из небрежной петли на берегу. И повалилась в Обь, унося с собой священника и его драгоценную ношу.
Быстро скинул старые сапоги. Вода обожгла, а он и не заметил.
* * *
После купания в холодной воде отец Димитрий захворал. Казаки не пожалели царского вина, Григорий щедро растер пастыря. И о себе, искупавшемся в Оби, не забыл. Священнику отдали самое теплое одеяло из оленьих шкур, поили отварами.
Григорий нашел в себе благодарности больше, чем мог помыслить. Хворь единственного человека, что был к нему добр, что скрашивал его тусклое существование, внушала ему страх.
А ежели отец Димитрий умрет? Григорий часто отлучался из кузницы, чтоб проведать священника. Но тому становилось все хуже.
А жизнь текла в Обдорском остроге своим чередом. Новый десятник, молодой, веселый, и слова супротив не говорил. Ему было в тягость следить за местным людом, ругаться с князцами. Десятник часто уходил из острога с двумя казаками, ставил силки, добывал зверя, ловил тамешку [14], точно и не помнил, для чего государь отправил его в захудалый северный острог.
Лопоухий Пугас
