– О том, что прадедушка начал строить свою первую фабрику, – напомнил Гарри.
– Да, и когда прадедушка строил свою первую фабрику, он не позаботился о жилых домах для своих рабочих, – продолжила Лотти, – а дедушка, когда строил свою фабрику, тоже этого не сделал, и папа сказал, что для нас это вечный позор.
Брови Гарри взлетели на лоб так высоко, что скрылись под волосами. Уильям смотрел на сестру с недоверием.
– Но самое обидное, – снова заговорила Лотти с глубоким огорчением, – что если бы они, прадедушка и дедушка, позаботились о своих рабочих, как сделал Тай-тус Солт, то король, наверное, посвятил бы их в рыцари, и я тогда была бы леди Шарлотта Риммингтон, а не просто мисс Риммингтон.
Услышав столь простодушное и откровенное объяснение истинной причины ее недовольства, Гарри разразился смехом. Уильям неодобрительно выпятил губы.
Заметив это, Лотти тут же решила защитить себя:
– И тогда по всему Брэдфорду стояли бы статуи прадедушки и дедушки, как сейчас стоят статуи Тайтуса Солта, и, пожалуйста, Уильям, не вздумай говорить мне, что тебе бы это не понравилось.
– Не вздумаю, – совершенно искренне ответил Уильям, – но причины моего одобрения были бы совершенно иными, чем твои.
Прежде чем Лотти успела выразить свое возмущение, Гарри сказал:
– А тебе известно, что у тети Элизабет и ее мужа трое детей, две девочки и мальчик? Не странно ли, что у нас есть двоюродные сестры и брат, с которыми мы даже не знакомы? Я хотел бы узнать, какие они. Интересно, понравились бы мы им?
Это не занимало Лотти. Она вспомнила кое-что еще из сказанного отцом, и это «кое-что» начисто вытеснило у нее из головы последующий разговор с ним. Она выпрямилась и объявила в счастливом самоупоении:
– Папа сказал еще одну вещь. Вы просто не поверите! В следующем месяце он повезет нас за границу. Он возьмет нас в Рим!
Прекрасным майским утром 1910 года Лиззи Сагден стояла на парадном крыльце своего дома в повязанном вокруг талии чистом, без единого пятнышка, фартуке; рукава ее малинового полотняного платья, длинного, до самых лодыжек, были аккуратно закатаны до локтей.
– Роуз! Роуз! – звала она, поглядывая то в одну, то в другую сторону вдоль мощенной булыжником улицы, надеясь увидеть приметную рыжеволосую голову дочери.
– Ты зря теряешь время, мама, – окликнула ее из комнаты, в которую открывалась входная дверь, Нина, сильно повзрослевшая в свои шестнадцать лет. – Она ушла час назад вместе с Дженни Уилкинсон.
Нина держала перед собой альбом для набросков, чтобы лучше оценить только что нарисованное ею изображение платья для прогулок. Оставить его прямым до самого подола или сделать юбку пошире и со свободными складками?
Решив, что прямая юбка будет выглядеть элегантнее, а шелковый кант, которым отделаны ворот и длинные рукава, эффектнее, если, чтобы подчеркнуть талию, сделать от середины плеч два параллельных шва до подола, Нина заговорила с некоторым раздражением:
– Не понимаю, чего ради Роуз проводит столько времени с девчонкой из фабричного коттеджа. Еще подцепит там гнид. – Нина брезгливо передернула плечами с выражением почти что королевского величия на физиономии. – И заразит всех нас.
Лиззи оставила попытки зазвать Роуз домой, повернулась спиной к улице и произнесла с необычной для нее резкостью:
– Хватит вам, мисс ваше высочество: мать Дженни до замужества звалась Полли Рамсден, и Роуз не подцепит гнид или чего-нибудь еще от детей Полли.
Нина забыла о своей дилемме – сделать платье для прогулок синим, как море, с отделкой изумрудно-зеленого цвета или сиреневым с темно-лиловым кантом.
– Что ты можешь знать о семье, которая живет на фабричных задворках, мама? – спросила она, обращаясь, как всегда, к матери так, как – она была в этом уверена – обращалась к своей избалованная и самоуверенная кузина Лотти.
– Тебя это не касается, – ответила Лиззи, решая в эту минуту, что, если она хочет поговорить с Роуз о полученном нынче утром письме, в котором сообщалось, что девочку с сентября этого года принимают в Брэдфордскую школу искусств, надо самой пойти и поискать дочь.
Припомнились ей и те далекие времена, когда ее брат был влюблен в Полли Рамсден, самую красивую девушку-ткачиху из всех, что работали в огромном ткацком цехе Риммингтонов.
Лиззи сняла фартук. Риммингтоны… С чего это они вспомнились ей сейчас – ведь она давным-давно приучила себя не думать о них. Может, потому, что знала о честолюбивом замысле Роуз стать главным художником по гобеленовым тканям на их фабрике?
– Ты приглядывай за кухней, Нина, – сказала она дочери, надевая широкополую шляпу из черной соломки. – В духовке торт с кремом, я не хочу, чтобы мускатный орех пригорел.
Лиззи повернулась и вышла из дома на короткую дорожку, ведущую к улице. И она, и Лоренс прекрасно понимали, что мечта Роуз неосуществима. Каким бы выдающимся ни был ее талант, она не переступит порог фабрики Риммингтонов ни в какой должности, не говоря уже о той, которую доверяли исключительно мужчинам. Женщина-художник – дело неслыханное, но, может быть, управляющий Латтеруорта позволит Лоренсу дать ей работу.
Лиззи шла теперь по чистой, респектабельной улице, направляясь к проезжей дороге. Рукава ее платья были аккуратно застегнуты на запястьях, а не закатаны до локтей, как дома. Она совершала сейчас поступок вполне бессмысленный и понимала это. Новость о приеме Роуз в художественную школу могла подождать до тех пор, пока голод не пригонит девчонку домой. И все же… за все годы, прожитые вместе с Лоренсом на Джесмонд-авеню, Лиззи ни разу не проходила по проезжей дороге, которая отделяла их часть города от длинных улиц, застроенных темными от фабричной копоти коттеджами. Эти улицы тянулись до подножия холма на окраине, и оттуда к центру города текла речка.
Последние два года Лиззи знала, что Роуз познакомилась во время прогулки в близком от них Листер-парке и подружилась с девочкой из коттеджей, чья овдовевшая мать работала ткачихой у Риммингтона. Звали ее Полли.
Теперь, осторожно пробираясь по дороге, то и дело сторонясь телег с мусором и увертываясь от омнибусов, которые тянули такие же клячи, Лиззи думала, узнает ли ее Полли Уилкинсон, урожденная Рамсден, которую так любил ее брат, что хотел на ней жениться.
Собственно говоря, нет оснований полагать, что узнает. Они виделись всего раз, когда Уолтер, желая, чтобы хоть один член их семьи одобрил девушку, которую он надеялся сделать своей женой, познакомил их в маленьком кафе возле Форстер-сквер, в центре города.
Лиззи прошла уже полпути по скверно замощенной дороге, вдоль которой теснились один к другому фабричные коттеджи, и бедность их обитателей становилась все очевиднее с каждым шагом. На улице шумно резвились босоногие ребятишки. Лишь у немногих счастливчиков были на ногах деревянные башмаки. Каменные ступеньки у входных дверей были, однако, чистыми, хорошо выскобленными, а через улицу были протянуты многочисленные веревки, на которых сушилось выстиранное белье, обдуваемое летним ветерком.
