С нами остается только чей-то плач: «Нет! Нет! Нет!»
Кодрей-хаус, Мидхерст, Сассекс
Лето 1545 года
Битва не закончилась ничьей победой – так мне говорят, когда дым от сражения растворился в морском бризе и оставшиеся на плаву суда разошлись по своим портам. Но королю докладывают, что Англия одержала в бою победу. Мы отправили несколько крохотных кораблей в бой с огромной французской армадой, и вражеские солдаты, высадившиеся на побережье Сассекса и острове Уайт, успели поджечь лишь несколько амбаров, пока их не выгнали фермеры.
– Англичане, – с гордостью шепчет королю сэр Энтони Денни, – сделали это во имя Господа и короля Генриха!
Но короля оставляет равнодушным боевой клич прежнего, более великого короля. Он пребывает в потрясении. Его огромное тело лежит на кровати, как, должно быть, лежит его драгоценный флагман на морском дне пролива. Почти ежечасно к нему прибывают гонцы с известиями о том, что дела обстоят не так худо, как показалось сначала. Ему обещают поднять «Мэри Роуз» со дна; говорят, что за считаные дни ее можно не только поднять на поверхность, но и осушить. Однако со временем хвастовство по поводу возвращения флагмана утихает, и великолепный корабль вместе со своим воинством, размер которого никто точно не знал – то ли четыреста, то ли пятьсот человек, – был оставлен во владениях моря, на попечение его приливов и отливов.
* * *
Как только король снова может сесть в седло, мы отправляемся в Кодрей-хаус в Мидхерст, двигаясь с остановками на отдых. Мы надеемся на то, что сэр Энтони Браун, самый тщеславный придворный из окружения Генриха, сможет утешить и развлечь короля.
Король молча восседает на своем коне, глядя на разворачивающиеся перед ним зеленые поля, плодоносные нивы, стада овец и коров так, словно не видит ничего, кроме погружения под воду своего горделивого корабля, и не слышит ничего, кроме клокотания воды, сомкнувшейся над его килем. Я еду рядом с ним и понимаю, что мое лицо тоже заморожено, словно каменный ангельский лик на надгробии.
Край, по которому мы едем, встречает нас тишиной и недобрыми взглядами его жителей. Они знают, что французы почти высадились на побережье и что королевский флот не смог их защитить. В этих местах полно бухточек и приливоотливных рек, что делает их уязвимыми перед вторжением с моря. Они боятся того, что французы восстановят силы и вернутся снова, и среди народа находится много таких, кто считает, что если они придут и восстановят аббатства, монастыри и святые часовни, то это станет настоящим благословением и избавлением для Англии. Только пока они говорят об этом шепотом.
Я никого не спрашиваю о судьбе Томаса Сеймура. Я не смею произнести вслух его имени. Мне кажется, что стоит мне хотя бы сказать «Томас», как я расплачусь и не смогу остановиться. Мне кажется, что во мне самой плещется целое море слез, со своими приливами и отливами, проносящимися над лежащим на дне остовом этого корабля.
– Король назначил леди Кэрью хорошую пенсию, – как-то говорит мне Нэн, причесывая мне волосы перед тем, как убрать их под золотую сеть.
– Леди Кэрью? – безразлично переспрашиваю я.
– Ее муж утонул вместе с кораблем, – уточняет она. При дворе больше никто не произносит вслух названия «Мэри Роуз», словно она тоже стала привидением, как еще одна королева, безымянная женщина, исчезнувшая из окружения короля Генриха.
– Бедная, – отзываюсь я.
– Король сделал ее мужа вице-адмиралом накануне сражения, – продолжает сестра. – И издал приказ о назначении его на место Томаса Сеймура, который был в ярости от такого пренебрежения. Он всегда был чертовски удачлив, этот Том… Представляешь, ему пришлось взять себе другой корабль, и он умудрился вернуться из боя невредимым.
Она заканчивает укладывать мои волосы колечками под сеть и переводит взгляд в зеркало, на меня.
– В чем дело? – спрашивает она. – Тебе нехорошо?
Я прикладываю руку к животу, чувствуя, как сердце бьется о ребра, туго затянутые в обитый шелком корсет.
– Да, мне нехорошо, – шепчу я. – Нэн, мне очень нехорошо. Дай мне прилечь на минуту.
Они все сбегаются ко мне, и я закрываю глаза, чтобы не видеть их взбудораженные, жадные лица. Затем кто-то приподнимает меня за плечи, кто-то под обе ноги, и меня относят на кровать. Кто-то разрезает шнуровку на корсете, чтобы мне было легче дышать. Нэн снимает мне шелковые туфли и начинает растирать холодные ноги. Кто-то подносит к губам кубок, наполненный разогретым элем, и, только снова откинувшись на подушки, я открываю глаза.
– Вы не кажетесь горячей, – нервно замечает одна из фрейлин. Они панически боятся потливой горячки [17], которая была способна убить взрослого мужчину за несколько часов, и никто не мог сказать, выживет заболевший или умрет. Человек жаловался на жар за обедом, а потом к ночи исходил потом и умирал. Ее называли проклятием Тюдоров, потому что она появилась в Англии вместе с отцом нынешнего короля.
– Меня просто тошнит, – успокаиваю их я. – Видимо, я что-то съела.
Две фрейлины обмениваются понимающими улыбками.
– О, так у вас утренняя тошнота? – с намеком спрашивает Анна Сеймур.
Я отрицательно качаю головой. Мне нельзя давать пищу подобным слухам. Даже сейчас, когда я пытаюсь прийти в себя от известия о том, что Томас жив, я должна быть крайне осторожна в своих словах, в словах, сказанных мне и обо мне.
– Нет, – твердо заявляю я. – И никто из вас не должен произносить подобного. Дело не в том, что вы подумали, и король будет крайне недоволен вами, если вы станете распускать обо мне подобные слухи.
– Я лишь надеялась на лучший исход для вас, – поспешила защитить себя Анна.
– Мне нужно поспать, – только и говорю я, закрыв глаза.
Я слышу, как Нэн прогоняет всех из комнаты, а затем, как шелестит ее юбка, когда она присаживается на край моей кровати. Не открывая глаз, я протягиваю к ней руку, и она берет ее в свою, успокаивающе ее сжимая.
– Какой страшный был день, – говорю я. – Он так и стоит перед моими глазами.
– Понимаю, – отвечает она. – Попробуй уснуть.
Гринвичский дворец
Лето 1545 года
Наше возвращение в Лондон идет неспешно и этапами. Путешествие, которое задумывалось как летняя увеселительная поездка, превратилось в медленное шествие пораженного разочарованием короля по скованным страхом землям. Поля, поросшие тяжелыми золотистыми колосьями и сочной зеленью, не радовали глаз, а вид открывающихся нам роскошных имений и крохотных деревушек лишь внушал нам мысли о том, что их невозможно защитить.
Мы отправляемся в Гринвич, где волны, бьющиеся о каменный волнорез перед дворцом, напоминают нам о немилосердных водах пролива, поглотившего саму гордость короля и схоронившего ее в своих темных глубинах.
Томас остается в Портсмуте, занимаясь восстановлением домов, пострадавших от пожаров во время вторжения французов, и руководя починкой и переоснасткой уцелевших кораблей. Он то и дело отправляет пловцов к месту, где затонул флагман, пытаясь спасти хоть что-нибудь. Он не может вернуться ко двору, и я не надеюсь его увидеть. Известно, что Томас частным образом пишет королю, но Генрих никому не показывает его писем.
Люди думают, что король снова занемог, что, скорее всего, снова открылась его старая рана или его поразила лихорадка, которая настигала его четырежды в году. Но я точно знаю, что все эти предположения неверны: король сокрушен сердцем. Он познал горечь поражения – поражения неоспоримого, – и эта мысль для него невыносима.
Этот человек настолько горд, что не может даже слышать возражений; он играет сразу за обе противоборствующих стороны, чтобы однозначно добиться победы. Он не знал ни в чем отказа еще с самого детства. Ко всему прочему этот человек совершенно искренне считает себя абсолютным совершенством. Он просто должен быть лучшим во всем. Единственным его противником был король Франциск Французский, и вот теперь этот король вместе со всей Европой смеется над английским флотом, который должен быть всемогущим, возглавляемым самым лучшим флагманом из существующих, который позорно пошел под воду в тот же день, как поднял паруса. Теперь насмешники говорят, что Генрих нашпиговал судно таким количеством орудий, что оно стало таким же грузным и неуклюжим, как и сам король.
