Несколько длинных золотистых волосков остались на гребне. Сиверга подняла его, любуясь: чудилось, он обвит самосветно сверкающими нитями! Сорвала пучок травинок, завернула в них волоски, положила в мешочек, привешенный у пояса:
– Твою боль с собой возьму – пусть в лесу живет. Кормить буду. Ей там понравится – уйдет от тебя.
Маша робко улыбнулась, кивнула. Сиверга достала из того же мешочка тоненькую палочку, поглядела на нее пристально – палочка вдруг с одного конца почернела, затлела… дымок от нее пошел…
В другое время Маша изумилась бы: да разве мыслимо одним взором огонь возжечь? – но сейчас все казалось само собой разумеющимся. Молча, едва дыша, стояла, пока шаманка медленно обводила черты ее лица и тела своей палочкой, – синеватый огонек сплетал в воздухе некий причудливый узор и не таял, вот что удивительно. Поглядев пристально на дело рук своих, Сиверга тихонько дохнула – дымок полетел, взвился… исчез. Маша все смотрела, смотрела в ту сторону… Показалось – или впрямь мелькнула там, куда полетел дымок, понурая, печальная девичья фигурка – точь-в-точь она! – мелькнула и растаяла в воздухе, словно некий образ печали?
– Теперь легче будет, – кивнула Сиверга, словно подслушав ее мысли. – Но это еще не все. Завтра ко мне снова приходи: в лес приходи, на реку. Буду хорошо тебя лечить! Буду гнать из тебя злого духа Городо.
– А сейчас ты его еще не выгнала? – несмело спросила Маша.
– Нет, это всего лишь тень его, – тихо ответила Сиверга. – Только одна из восьми десятков его теней! Вот когда все они растают – совсем здорова станешь.
Маша прислушалась к себе. Нет, веселее не стало, сердце исполнилось тревогою. Похоже было, словно она кого-то ждет, время выходит – а его все нет и нет.
– Страшно, что его тень так на меня похожа, – доверчиво глядя в матово-смуглое лицо Сиверги, проговорила она. – Они все, эти восемь десятков теней, одинаковые?
Сиверга покачала головой, и Маше показалось, что она хотела что-то сказать, да задумалась: говорить или нет?
– У твоей печали лиц много, – наконец промолвила Сиверга. – Однако чаще всего я вот какое лицо вижу… сюда гляди!
Она повела в воздухе необугленным концом своей палочки. Чудилось, из пелены заката истекают тускло поблескивающие нити, сливаясь в неожиданный узор, который с каждым мгновением становился все более четким, наливался плотью, кровью, обретал черты высокого светловолосого человека с лицом, опушенным короткой бородкой. На плечи его был накинут темный кафтан, в руках он комкал шапку, пристально, неотрывно, недоверчиво глядя прямо в глаза Маши.
Она рванулась вперед – и вдруг упала, как подкошенная, а Сиверга, медленно поведя над ней рукою, ушла за околицу, скрылась в закатных лучах, которые за миг до этого поглотили неведомый образ, а теперь скрыли своей сияющей завесой и ее стройную, статную фигуру.
Теперь оцепенение, как по мановению волшебной палочки, слетело со зрителей. Они кинулись к Маше; всех опередили отец и Бахтияр. К их изумлению, она была в сознании: глянула огромными, испуганными глазами, но промолчала, даже ладонь прижала к губам, как если бы боялась молвить лишнее словцо… о чем?
Отец глядел пристально, пытался поймать ее взгляд. Маша прятала глаза. Он хотел спросить: неужели и ей показалось смутно знакомым это лицо, на мгновение соткавшееся из закатных лучей?
Бахтияр стоял рядом, тяжело дыша, стиснув кулаки, – мрачнее тучи.
– Я его видел, видел! – Александр возбужденно сбежал с крыльца. – Я его где-то видел!
– Кого? – ледяным тоном проронила Маша. – А я никого не видела.
Отец, брат, Бахтияр изумленно воззрились на нее.
– Может, и никого, – невольно попятился Александр. – Пыль, солнце… морок! Но лучше бы не вязаться с этой самоядкой. Ты, Маша, к ней не ходи.
Сестра в ответ только бровью повела – и Бахтияр, который тоже сунулся к ней, как бы желая что-то сказать, резко отступил, отошел, сутулясь.
Меншиков поглядел недоумевающе. О чем это они все? Ладно, потом. Хорошо, хоть Маша вдруг оживилась, а ее внезапный обморок явно не нанес никакого урону. И, судя по ее виду, она никого не послушает и снова пойдет к Сиверге.
Меншиков мысленно махнул рукой: пусть будет как будет, лишь бы не умирала заживо у него на глазах.
Очнувшись от своих мыслей, он заметил, что Боровский уходит. Побежал, догнал воеводу, простился почтительно. Боровский пробормотал: «Ну, бог даст поправится Марья Александровна!» – и отправился восвояси, имея при этом вид несколько растерянный. Александр Данилыч счел, что добродушный хозяин Березова чувствует себя не в своей тарелке: мало, что близко замешался в семейные дела опального, ссыльного, так еще на его глазах, собственно, как бы с его рекомендациями, дикарка-идоломолица творила свое знахарское действо над православной христианкою.
Меншиков, безусловно, был знатоком человеческой природы, и Боровский в самом деле клял свое добродушие и любопытство, из-за которых он всегда попадал в непредвиденнейшие ситуации. Но сейчас он гораздо больше думал о другом: например, о том, с чего это вдруг Сиверга вздумала открыть Марье Александровне образ молодого купца, недавно прибывшего в Березов скупать мягкую рухлядь у туземцев и поселившегося в рыбачьей лачуге вверх по течению, в двух часах ходьбы от крепости. А пуще всего показалось Боровскому диковинным, что Марья Александровна человека сего, без сомнения, узнала!
Ей приходилось слышать прежде: мол, ежели кто-то внезапно умирает страшной смертью, его можно даже и воскресить, ежели не побоишься. Конечно, не к жизни полнокровной воскресить, а чтобы образ его являлся живым. Для сего надо, когда человек тот еще не похоронен, пойти на кладбище, разрыть свежую могилу другого недавно умершего, отрезать от его савана левую полу, прийти в дом, где гроб, насыпать в горшок горячих угольев и положить туда клочок савана, да дверь затворить. От дыму сего мертвый непременно оживет и будет всякий день в эту пору являться призвавшему его человеку. Однако вряд ли средство сие подходило Маше, ибо возлюбленный ее сгинул в жарком пламени. Скорее он соответствовал образу Огненного Змея, который часто приходит к неутешным вдовам в облике утраченного супруга. Маша слабо улыбнулась, вспомнив, как некогда князь Федор снился ей непрестанно, и она даже подумывала купить на паперти бумажку с охранительной молитвою. Сейчас она знала, что все отдала бы за эти сны! Хоть бы во сне…
Она несколько раз глубоко вздохнула, отгоняя рыдания, да вдруг заметила, что уже давно плачет: слезы привычно, сами собою, текут да текут по щекам.
Маша поспешно утерлась – летний ветерок студил лицо – и поглядела вперед, где мелькало меж деревьев тускло-желтое одеяние ее проводницы.
