— Это было в средние века! — успокоительно возразил Ганс. — Теперь люди гораздо разумнее смотрят на подобные вещи. Я-то не отправлюсь в поход против неверных! В крайнем случае я возьму штурмом Эберсбург и силой вырву оттуда свою спящую царевну!
— О, Боже! Мой отец! Это его шаги! — Герлинда высвободилась из объятий Ганса и юркнула к окну. — Ганс, что нам делать?
— Мы представимся ему в качестве жениха и невесты и попросим благословить нас! — коротко, но ясно заявил молодой человек. — Когда-нибудь это все равно должно случиться, ну, так чем скорее, тем лучше!
Действительно, в соседней комнате послышались тяжелые, шаркающие шаги барона и пристукивание его палки. Вот он открыл дверь и... в ужасе замер на пороге. Он увидел «человека без рода, без имени» вместе со своей дочерью, правда, молодые люди держались на почтительном расстоянии друг от друга, но достаточно было самого факта их совместного пребывания, чтобы привести в полное негодование барона.
— А, господин Ганс Велау! — сказал он, делая резкое, язвительное ударение на имени.
Молодой человек поклонился.
— К вашим услугам, барон!
Отпрыск десятого века хотел встать в гневную позу, отвечающую торжественности этой судной сцены, но тут подагра сыграла с ним злую шутку. Барон уже ранее перенапрягся, и теперь ноги категорически отказались служить ему. Ему пришлось кинуться в первое попавшееся кресло, и его немощь производила теперь очень жалостное впечатление вместо того грозного, которое ему хотелось произвести. Тем не менее, преодолевая адскую боль, барон продолжал:
— Я только что от какого-то... — барон проглотил гневный эпитет, — какого-то профессора, уверяющего, будто он — ваш отец!
— Он делает это недаром! — объявил Ганс, сразу понявший, что в его признании уже нет никакой необходимости.
— И вы решаетесь заявлять мне это в глаза? — вспыхнул барон. — Значит, вы признаетесь, что разыграли со мной позорную комедию, что вкрались ко мне в дом под вымышленным именем, назвались не принадлежащим вам титулом?
— Ну уж, пожалуйста, барон, этого я не делал! — перебил его Ганс. — Я просто осмелился прибавить к собственному, бесспорно мне принадлежащему имени еще второе. А «барона» вы сами навязали мне. Но, конечно, вы в полном праве делать мне упреки, и я искренне прошу прощения за глупую выходку, с помощью которой добился гостеприимства. Я призываю баронессу фон Эберштейн в свидетельницы того, что я собирался по собственному побуждению, добровольно приехать в Эберсбург, чтобы признаться вам в истине. Случайному гостю, прибывшему вечером и скрывшемуся утром, можно было простить такую смелость, но длинная мистификация стала бы обманом. Я понял это сейчас же, как только встретил в столице баронессу, и, не задумываясь, первым делом признался ей во всем!
Эберштейн с удивлением и гневом взглянул на дочь.
— Как, Герлинда, ты знала об этом и молчала и несмотря на все позволила какому-то Гансу Велау находиться вблизи себя? Быть может, ты даже приняла его извинения в таком поступке, которому не может быть извинения? Я нахожу это в высшей степени неподобающим!
Герлинда не ответила ни звука. Бледная и дрожащая, стояла она у окна и с тревогой смотрела на Ганса: маленькая спящая царевна отнюдь не была героиней. Но тем неустрашимее выказал себя юный «рыцарь Фортунгштейн»! Он видел, что простым парламентированием здесь ничего не добьешься, что бури не миновать, и потому пошел прямо на приступ, отважно врубаясь в забор из шиповника.
— Баронесса пошла еще гораздо далее, — возразил он. — На один из вопросов, который я ей задал, она дала мне в высшей степени благоприятный, осчастлививший меня ответ. Я только что признался ей в любви и имел счастье выслушать ответное признание. Поэтому вы, наверное, разрешите мне, барон, попросить у вас отеческого благословения!
Вопреки ожиданиям, старик принял эти слова довольно спокойно — просто потому, что не понял их, счел за новую «позорную комедию». Он не мог даже представить себе, чтобы сын профессора из мещан осмелился всерьез претендовать на руку одной из Эберштейн.
— Милостивый государь, я запрещаю вам подобные бестактные и возмутительные шутки! — строго сказал он. — По-видимому, вы просто не соображаете, на что посягаете!
Ганс подошел к своей невесте и, взяв ее за руку, воскликнул:
— В таком случае мне придется просить уже тебя, Герлинда, подтвердить мои слова! Скажи своему отцу, что ты дала мне право домогаться твоей руки, что ты хочешь принадлежать только мне и никому другому!
Его слова звучали глубокой нежностью, Герлинда расслышала в них серьезный призыв и поняла, что настал момент, когда она должна побороть свою робость, не уступая в храбрости своему Гансу. Креме того, ведь он стоял рядом, готовый защищать ее! Поэтому она отважно сказала:
— О, папа, я так люблю его, так бесконечно люблю! И пусть у него нет ни герба, ни родословной — все равно, я не хочу никого другого, кроме моего Ганса!
— Моя Герлинда! — вне себя от восторга Ганс страстно сжал девушку в объятиях.
И тут случилось невероятное, непостижимое: перед глазами барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберс-бург человек «без рода и имени» поцеловал последний отпрыск прославленного рода, восходящего к девятому веку, и сделал это даже два раза подряд!
В первый момент старик просто остолбенел. Он бессмысленным взором смотрел на целующуюся парочку, а затем перевел взор к потолку, ожидая, видимо, что стены рухнут, погребая под развалинами святотатцев.
Но, надо полагать, замок Штейнрюков держался того мнения, что дело касается одного только Эберсбурга, которому и надлежит в данный момент с грохотом и треском рассыпаться в прах. Увидев, что страшный суд непонятным образом все еще не наступает, барон решил взять на себя его функции и хотел вскочить на ноги, чтобы вмешаться. Но, должно быть, подагра была в заговоре с обоими молодыми людьми, потому что она цепко удержала старика на месте. Барон хотел карающим ангелом встать перед преступной парой, а вместо того, сделав лишь несколько судорожных движений, опять беспомощно рухнул в кресло.
— Герлинда! — хрипло крикнул он. — Негодная девчонка! Сейчас же иди сюда, ко мне!
Герлинда сделала легкое движение, собираясь подчиниться отцовскому приказанию, но Ганс не допустил этого и удержал ее за руку. Она покорно осталась на месте и только повторяла, заливаясь слезами:
— О, папа, я так люблю его, так люблю!
— Господин Велау! — крикнул Эберштейн, окончательно выходя из себя. — Потрудитесь сейчас же оставить мою дочь в покое! Приказываю вам немедленно удалиться отсюда!
