— Что? — тут же выстрелил в него вопросом Ивась.
Евсей грустно качал головой и пожимал плечами. Его мысли витали вокруг молодого дурачка, влипшего в такую передрягу, потерявшего близких, мечтающего о своей крале…
— Значит, так скажу я тебе, — ответил он Ивасю. — Паренек этот вряд ли муху обидит. А чтобы отца родного — ему это и в страшном сне не приснилось бы. Мой вердикт — не виновен.
Ивась и Макошь радостно заулыбались.
— Но главное теперь, как ему дальше быть. Здесь он не останется — это точно. Сердце его в Петербург зовет. Отпустить — пропадет там, не отпустить — все равно пропадет. Зачахнет без девки своей…
Макошь сидела улыбаясь, но в глазах у нее зажегся недобрый огонек.
— А найдет он свою девку, все равно покоя ему не будет. Рано или поздно станет разыскивать, кто его отца порешил. Вот такой везде клин. Если, конечно, не чудо какое… Попробую ему растолковать завтра и, может, уговорю здесь остаться.
Ивась посмотрел на Макошь.
— Нет уж, дядя. Пусть найдет свою кралю!
— Попробовать всегда можно. Дам вам три адресочка. Один расскажет, не видели ли красавицу при дворе, второй поведает, не содержат ли ее в каком-нибудь притоне, а третий — он вообще все знает…
Он посмотрел на племянника, мирно задремавшего за столом. Евсей подмигнул Макоши:
— Давай его здесь оставим. Пусть спит на лавке. А тебе, как самой дорогой гостье, постель свою уступлю — настоящую, с периной.
— А сами-то как же?
— Сам к другу схожу. Здесь недалече…
Люди Ивася раскинули шатры. Ночь стояла черная, ясная, звездная. Все давно спали. Кони нервно фыркали и прядали ушами, переступая с места на место.
Романтическое настроение не покидало Евсея. Да, разбередил малец его душу. Он шел по знакомой тропинке в лесу, которой совсем не видел, но так хорошо знал, что и смотреть не нужно было. Пройдя с версту, он остановился, поднял к небу голову и громко то ли застонал, то ли зарычал. И тут же послышался ответный то ли рык, то ли стон. Из темноты вынырнула медведица и мохнатой мордой ткнулась в плечо Евсею.
— Ах ты, моя ненаглядная, лада моя. — Он потрепал медведицу по голове. — До чего же, знаешь, на свете бывает… Эх!
Медведица снова ткнула его носом в плечо и ласково зарычала. И словно в ответ ей издалека послышалось тревожное ржание лошадей…
Глава 10
Левый мизинец Третьего отделения
Спиридон Дубль служил почтмейстером на Лиговском проспекте. Чтобы занять это тепленькое местечко, дававшее шестьсот рублей в год ассигнациями, он проявил столько изворотливости, столько вложил труда и претерпел душевных мук, что сие предприятие, описанное хотя бы и вкратце, могло бы составить отдельный толстый том. Однако в первую же неделю, подсчитав расход на бумагу, сургуч, свинец и укупорку отправлений, он схватился за голову. Расход втрое превышал доход при честном ведении дел, вдвое — если серьезно экономить на освещении и отоплении, и в полтора раза, если жульничать по полной программе. Выходило, что получение должности не только не облегчало его жизни, но и пагубно на ней сказывалось.
Спиридон человеком был не то чтобы вовсе без стыда и совести, но не особенно о таких вещах осведомленным. Если бы была возможность красть — украл бы, можно было бы принимать взятки и подношения — с превеликим удовольствием не преминул бы воспользоваться. Но взяток никто ему не предлагал и подношений не делал. Место почтмейстера никаких особых привилегий не имело.
Единственной привилегией его было пропускать через свои руки ежедневно чужие уведомления о смерти и рождении, о заимствовании и погашении кредитов, о погоде в других городах и самочувствии неизвестных ему людей. Дубль пристрастился читать проходившие через него письма и почувствовал в этом своеобразную прелесть. Ему даже пришла мысль выступить в каком-нибудь журнале, под псевдонимом разумеется, с эпистолярными записками. (Уж очень часто в письмах встречались однотипные описания унылых дорожных пейзажей.) Что-то в этом роде он читал совсем недавно — так же длинно, описательно и скучно.
Обладая развитым воображением, он отчетливо представлял себе людей из писем, например Марфу Игнатьевну, варящую варенье из вишни в Воронежской губернии. Вот над медным тазом поднимается легкий дымок, в котором вьется неосторожная оса. Вот белая сладчайшая пена выступает на поверхности лакомого яства, и дебелая Марфа Игнатьевна деревянной ложкой с длинным черепком снимает пробу, причмокивая губами. А рядом, из другого, правда, письма, стоит дебелая же (впрочем, все женщины в его воображении были на один лад) Екатерина Кузьминична и обсуждает с жадным соседом цены на урожай пшеницы. Обсуждают они сей вопрос громко, криком, брызжа слюной и обтирая поминутно рты рукавами.
Руки Спиридона все время тянулись к бумаге, но лавры будущего писателя тешили его воображение лишь до тех пор, пока он не наткнулся на подлинный шедевр эпистолярного искусства. Некий молодой человек обращался к даме, судя по адресу, весьма состоятельной и, судя по содержанию письма, — замужней. Письмо было страстным, полыхало пламенными признаниями и пестрило дерзкими предложениями в адрес дамы, а также намеками на некие уступки, ею молодому человеку уже сделанные.
Спиридон резко охладел к идее писательства и загорелся другой идеей. К чему, решил он, трудиться годами над романом, искать издателя, ждать выхода своего творения в свет, когда с помощью чужого романа, коротко изложенного в этом письме, он мог бы выхлопотать неплохой гонорар уже через несколько дней.
Ближайшее воскресенье он посвятил поиску адресата письма, где, как и ожидал, наткнулся и на его автора. Адресатом оказалась миниатюрная миловидная дама, жена тайного советника и мать подростков-погодков, а автором — молодой преподаватель университета, по выходным дающий мальчикам уроки немецкого языка. Все необходимые ему сведения Спиридон почерпнул у служанки, выпровоженной из дома на прогулку с мальчиками, как только окончился урок, а «господин учитель и мадам уселись в гостиной за кофеем».
Служанка оказалась женщиной в том возрасте, когда хочется высказаться обо всем на свете, но слушать уже некому — дети выросли, муж спился. Она отвела со Спиридоном душу, поведав ему и о важности своего хозяина («как индюк»), и о его состоятельности («богатей, каких свет не видывал»), и о женушке его («уж бабий век отжила, а все в молодку играет»), и об их семейной жизни («как голуби милуются, будто он ее еще с пяток лет назад за волосья по дому не таскал»). Картина выходила ясная, как стеклышко. Богатый, ревнивый и крутой на расправу муж — с одной стороны, легкомысленная, не по годам кокетливая жена — с другой. Оставалось решить, к кому из них обратиться за гонораром. К супругу — боязно. Все-таки тайный советник, может и последнего куска хлеба лишить, коли захочет. К молодому учителю — тоже боязно. Молодой, горячий, мозгов нет, кровь поминутно в голову ударяет. Да и много ли с него возьмешь — гол как сокол. Вот разве что к вертихвостке-супруге…
