Он положил ей руку на живот и надавил. Оливия послушно легла на стол, извиваясь, постанывая и произнося бессмысленные слова.
О Боже мой о Боже мой о Боже мой…
У неё внутри изверглись вулканы, она задрожала, и её накрыло мощной огненной волной, которая возносила её всё выше и выше, швырнула в небо и сбросила на землю, разбитую вдребезги.
О Боже мой о Боже мой о Боже мой.
Раздался голос Перегрина, хриплый и тихий:
— Ты вся дрожишь. Мне придётся согреть тебя изнутри.
— Ради всего святого, Лайл, скорее!
Она расслышала его короткий смешок и шорох одежды. Тут он вошёл в неё. Она метнулась к нему, с широко раскрытыми глазами, и попала прямо в его объятия.
Перегрин замер, тоже раскрыв глаза:
— Больно?
— Нет. О, нет. Совершенно наоборот…. О, Лайл. Боже мой.
Прошлой ночью ей было больно, она чувствовала жжение даже в самые лучшие моменты. На сей раз всё оказалось по-другому. Он наполнил её собой, он был горячим и таким замечательным. Оливия потянулась к его плечам, чтобы прижаться к нему теснее и полнее ощущать. Она пошевелила бёдрами.
— О, да, — произнесла она. — Вот так.
На ней не было ни клочка ткани, а его единственная обнажённая часть тела — член, ритмично двигающийся у неё внутри, и это было чудесно. Чудесно быть нагой. Чудесно чувствовать его в себе.
— Это так неправильно, — проговорила Оливия.
— Да.
— Это идеально.
— О, Оливия.
На этом разговоры прекратились. Он поцеловал её. Их бесконечный льнущий поцелуй длился, в то время как их тела раскачивались вместе, всё быстрее и яростнее. И снова волна подхватила Оливию, унося вверх. Эта волна подбросила её до небес, она увидела звёзды, и рассмеялась. И смеясь, проговорила «я люблю тебя».
Та же самая волна бережно принесла её обратно. Оливия поцеловала Перегрина в щёку, и в шею, и в губы. Она выдохнула:
— Я люблю тебя.
И потеряла сознание.
Лайл ощутил, как она обмякла в его объятиях.
Он в ошеломлении смотрел на неё. Оливия мигнула и взглянула на него широко раскрытыми, изумлёнными синими глазами. Сердце Перегрина облегчённо подпрыгнуло.
— Надеюсь, ты лишилась чувств от экстаза, — ворчливо проговорил он.
— Да, — ответила она. — О, Боже мой!
Она сказала, что любит его.
Он взял её за руку, на которой было надето одно-единственное кольцо.
— Что это?
— Это кольцо, — ответила Оливия.
— Что за камень?
— Скарабей, — пояснила она. — Твой подарок. Ты, наверное, не помнишь.
Лайл помнил. Этого скарабея он прислал ей с письмом давным-давно.
— А я оправила его в кольцо, — продолжила девушка.
— Когда?
— Сразу после того, как передумала делать из него ожерелье или браслет. Я подумала, что кольцо я смогу носить всегда.
Перегрин смотрел на кольцо.
Всегда.
Всё это время.
Десятки разорванных помолвок и Происшествий, которые заканчивались Изгнаниями. Сколько писем она ему написала, начинающихся со слов «Я снова покрыла себя ПОЗОРОМ» или «Они отправляют меня в Деревню, пока всё не успокоится».
Оливия, беспечная и безрассудная, живущая по собственным правилам. Но, несмотря на это всё, она хранила верность ему, на свой собственный лад.
— Ты надевала его на вечер у прабабушки? — спросил Лайл.
— Разумеется, надевала, — подтвердила она. — Я постоянно его ношу. Оно позволяет мне чувствовать, что ты всегда… под рукой.
Оливия рассмеялась.
— Ужас, — проговорил он. — Такой ужасный каламбур при подобных обстоятельствах. Ты сидишь тут, совершенно голая.
— Да, и это восхитительно. Я никогда раньше не сидела голой перед окном. Очень освежающий опыт, во всех смыслах. Ты очень изобретателен.
Только сидит она, обнажённая и смеющаяся, в окне холодной комнаты холодного замка. Это зрелище напомнило ему о … Египте.
Однако зрелище подобного рода он не желал бы делить с остальным миром. К счастью, замковые окна располагались в нишах. Эта ниша была, хотя неглубокая, но маленькая. Иначе рабочим внизу было бы на что посмотреть.
А Оливия, вероятно, не стала бы возражать.
— Да, ну, тогда это показалось правильным поступком, — сказал он. — Единственно правильным, на самом деле. В том-то и беда, как видишь, когда начинаешь заниматься этими вещами.
Говоря, он вытянул из груды одежды на полу её шаль и накинул на Оливию. Он заправил свою рубашку обратно в брюки и застегнул их.
Перегрин собирал её одежду, сопротивляясь искушению зарыться в нее лицом. Он набросил девушке на голову сорочку.
— Постарайся не подхватить воспаление лёгких, — сказал он.
— Оно бы стоило того, — заметила она. — Ты собираешься одевать меня?
— Я это всё снял, — ответил Перегрин. — И могу надеть обратно.
Он продолжал возиться с её корсетом:
— Ты можешь повернуться? Гораздо легче возиться с этими штучками, когда они перед тобой.
— Даже Бэйли не может снять его, не вращая меня из стороны в сторону, — сказала Оливия. — Удивительно, что ты расстегнул все крючки и развязал все тесёмки.
— Я изучал конструкцию твоего наряда, — отвечал он. — Твоя одежда сильно изменилась с тех пор, как я был здесь в последний раз. С каждым моим возвращением она становится всё сложнее.
— А тебе нужно её разгадать, — сказала она, — как ты расшифровываешь приводящие в замешательства строчки иероглифов.
— Это не вполне интеллектуальное занятие, — возразил Перегрин.
Он поднял её чулки и панталоны.
— Это я сама могу надеть.
— Я их снимал, — ответил он. — И я верну их на место.
Он никогда не уделял пристального внимания женской одежде, и, в самом деле, здесь было на что посмотреть — многочисленные слои со сложными механизмами расстёгивания и застёгивания. Но одежда Оливии зачаровала его. Он изучил её, сам того не сознавая.
Он натянул чулок на тонкую ступню, на изящный подъём лодыжки и вверх, по нежной округлости икры, вверх, по колену. Что-то сжало его сердце, сдавливая и сдавливая. Он завязал подвязку и проделал тот же ритуал со второй ногой.
Это была, возможно, своеобразная пытка, но она ничто в сравнении с наслаждением действом раздевания и одевания Оливии, так словно она ему принадлежит.
— Ты детально разобрался в моей одежде, — проговорила она.
— Я мастер в том, что касается деталей.
— И ты всё ещё в состоянии разгадать тайну Загадочного документа.
Лайл сделал паузу, расправляя её панталоны. Он совершенно забыл о той бумажке.
Но ведь это лишь кусок бумаги, загадка для ума.
