— Я буду поступать так, как мне нравится, Байрони.
— И я тоже, Брент.
— Тебе лучше убрать руку, иначе я наброшусь на тебя прямо здесь.
Байрони рассмеялась и стала тщательно поправлять свою шляпку. Он мрачно глянул на нее, услышав, как она беззаботно начала напевать какую-то мелодию.
Когда они вернулись домой, Бренту страшно захотелось заняться с нею любовью, довести ее до полного изнеможения.
Но у двери дома его встретил Сизар.
— По-моему, что-то важное, Брент. — Он протянул ему письмо.
Брент взглянул на помятый конверт.
— Господи! — тихо пробормотал он.
— Что случилось, Брент? — спросила Байрони.
— Письмо, но не от моего брата Дрю, а от адвоката отца в Начизе. — Рука Брента дрожала. Он разорвал конверт и вынул из него два листка, исписанные четким почерком.
Байрони видела, как сжались его кулаки, как на выразительном лице отражались одна за другой тысячи мыслей. Слышала, как он тихо выругался.
Он повернулся и пошел от нее, но Байрони схватила его за руку.
— Что случилось, Брент? — повторила она.
— Умер мой отец, и самое невероятное — сделал меня своим наследником!
— Почему ты считаешь, что не должен стать наследником отца?
Байрони вошла вслед за мужем в гостиную и плотно закрыла за собой дверь. Он выглядел совершенно отрешенным. Она повторила свой вопрос.
— Десять лет назад отец выбросил меня с плантации и из своей жизни.
— Дать бренди, Брент?
— Да.
Она подала ему хорошую порцию и отвернулась, чтобы снять накидку и шляпку.
— Почему он так поступил? — спросила она мужа.
— Потому что застал меня в постели со своей женой.
Байрони словно ударили кулаком в живот. Она недоверчиво посмотрела в глаза Бренту.
— Что? — пролепетала она.
Брент рассмеялся.
— Мне было восемнадцать лет, а Лорел двадцать два. Она хотела меня — и получила. Отец появился, разумеется, совершенно неожиданно. — Брент машинально потер пальцем шрам на щеке.
Значит, отец его наказал, подумала Байрони. Десять лет, говорила ей Мэгги, десять лет он был предоставлен самому себе.
— Но тебе же было всего восемнадцать лет! А как он поступил с твоей мачехой? Тоже прогнал?
Брент рассмеялся, размахивая письмом.
— В этом-то и есть вся ирония, дорогая. В восемнадцать лет я был настолько щепетилен, что принял на себя ответственность за происшедшее. Возможно, не надо было этого делать. Для отца так было бы лучше.
В конце концов он, несчастный, понял, что она вышла за него замуж только из-за денег и его положения. Он отдал мне плантацию — Уэйкхерст и сделал меня опекуном Лорел. Иными словами, теперь всеми деньгами распоряжаюсь я. Не представляю, что она при этом чувствует, — А как же с твоим братом, Дрю?
— Отец оставил ему большую сумму денег, а кроме того, что-то ему досталось после смерти матери.
Сейчас Дрю двадцать шесть лет, он художник. Живет холостяком недалеко от главного дома. Когда меня десять лет назад выгнали из дому, Дрю уезжал в Париж учиться живописи. Фактически единственной связью с домом было случайное письмо от брата. Один Бог знает, что он теперь думает обо всем этом.
Брент внезапно умолк, допил бренди и опустился в кресло.
— Байрони, я должен ехать. Без меня адвокаты не смогут ничего оформить.
Байрони в глубоком раздумье кусала нижнюю губу.
— Значит, мы едем, — с готовностью проговорила она.
Брент поднял густую бровь:
— Мы?
— Разумеется. Если, конечно, ты не намерен возвращаться.
— У меня, по-видимому, нет выбора. Однако я хочу продать плантацию. — В голосе его прозвучала неуверенность.
— Целых восемнадцать лет это был твой дом, Брент.
Он вздохнул, взъерошив волосы.
— Да. Я солгал бы, если бы сказал, что не тосковал все эти годы. Это красивый, хороший дом, Байрони, к югу от Начиза, у самой Миссисипи, севернее границы с Луизианой. По-моему, мой дед построил его в 1784 году. Разумеется, под сильным испанским влиянием.
О проклятие!
— Что? Расскажи мне о нем побольше.
— Рабы. Когда я уезжал десять лет назад, в Уэйкхерсте жили больше пятисот негров.
— Боже мой, что же они делают? Это же целая армия!
— Большинство из них работают на хлопковых плантациях, с рассвета до темноты, остальные — ремесленники: кузнецы, лудильщики, каменщики, плотники, ну и, конечно, прислуга в доме — около тридцати бедняков, обслуживающих белых. Няня-негритянка Бас, старая и сморщенная, как чернослив, была мне второй матерью. Неграм в Уэйкхерсте жилось лучше, чем на других плантациях. Они ели два раза в день, имели нечто вроде больницы, и любые наказания ограничивались двенадцатью ударами плетки надсмотрщика, тоже раба, но более образованного. Если бы я остался, то, вероятно, не очень задумывался бы над этим. Видишь ли, это были образ жизни и экономическая необходимость. Но теперь… Я вряд ли смог терпеть это дальше. — Брент рассмеялся. — Теперь я «.масса», а ты, дорогая, «миссис».
— Освободи их, — сказала Байрони без всякого предисловия.
— Освободить? Они же неграмотные, забитые и все из-за белых. Может быть, ты и права. Что же касается милейшей Лорел…
— Я поняла, что милейшая Лорел наделена превосходным вкусом к мужчинам. Однако с ее стороны было не очень разумно соблазнять восемнадцатилетнего юношу.
И сделать таким подозрительным к женщинам.
Таким подозрительным ко мне.
Байрони не терпелось увидеть Лорел. Губы у нее сжались в тонкую линию.
— Ты, вероятно, права, но я и сам был хорош.
Впервые переспал с женщиной, когда мне было четырнадцать лет, а в семнадцать уже был грозой всей округи. Черт возьми, я спал даже с двумя негритянками.
Видишь ли, это делал буквально каждый мужчина, так было принято. Меня называли enfant terrible — несносный ребенок и хихикали за моей спиной. Думаю, до того рокового дня отец гордился мною. Теперь, Байрони, ты знаешь мое прошлое, по крайней мере видишь, как все началось.
Байрони широко улыбнулась:
— По пути в Начиз расскажешь мне подробности твоей жизни за последние десять лет. Не называли ли тебя «несносным мужчиной»?
— Некоторые называли. Но теперь это не имеет значения. Ты уверена, что хочешь поехать со мной, Байрони?
— Ты же обещал мне свадебное путешествие, помнишь?
— А как насчет кнута?
— Кнут — мой постоянный спутник, — подтвердила она. — Я очень сожалею о смерти твоего отца, Брент.
— Я тоже. Не знаю, почему он не написал мне перед смертью. Я обязательно бы съездил домой.
— Подозреваю, дело, вероятно, в гордости.
Брент повернулся и внимательно посмотрел на Байрони.
— Ты сообразительная, Байрони.
— Я же купила кнут!
