Генри повернул голову и смерил жену взглядом. Затем предложил ей сигарету из тонкого золотого портсигара и чиркнул спичкой.
— Что же мы натворили, — сказала Пенелопа, выдыхая в сгущающуюся темноту. В голове по-прежнему пульсировало, но Пенелопа поняла, что её успокаивает стоять вот так, наполнять легкие дымом и устало и с сожалением беседовать с юношей, которого она когда-то считала наивысшим достижением.
— Да, — ответил Генри, пусть и не столь покаянно. Его голос звучал сломлено, изнуренно и равнодушно. Муж и жена молчали, докуривая свои сигареты, а затем Генри зажег две новые и протянул одну Пенелопе. Та с благодарностью взяла её.
— Кто год назад мог бы представить, — с горьким смешком неожиданно начал Генри, — что все будет именно так? Тогда было так же жарко, помнишь? Ты жила с родителями на Пятой авеню, и мы встречались в номерах гостиниц по всему городу, и оба не считали наши отношения чем-то серьезным. А теперь мы женаты и несчастны, а все вокруг превратилось в руины.
— По крайней мере, вы хорошо переносите страдания, мистер Шунмейкер, — сухо заметила Пенелопа.
Генри ответил с тем же грустным смехом:
— Да какая разница?
— Ты имеешь в виду, есть ли разница, переносим ли мы страдания ужасно или блистательно? Думаю, нет. Но поскольку мы оба несчастны, красивы и находимся здесь, то почему бы нам не выпить? — На секунду Пенелопа испугалась, что ведет себя слишком по-дружески, и Генри в конце концов скажет ей уйти, и поспешно добавила: — Мне бы не помешало.
— Да. — Генри так и не смотрел ей в глаза. — Думаю, это правильно.
Пенелопа зажала сигарету губами и прошла к заставленному хрустальными бутылками серванту. Она налила себе и мужу по порции скотча и вернулась к окну, протянула Генри его бокал и села в соседнее кресло. Её больше не волновало, что она выглядела несколько потрепанно: простоволосая, с прямым пробором. Беззащитная небрежность. Пенелопа знала, что без объемного платья она иногда казалась слишком худой, но какое это сейчас имело значение? Генри снял запонки и расстегнул воротник хорошо скроенной белой рубашки.
— Выпьем. — Пенелопа подняла бокал и попыталась шаловливо улыбнуться. Они чокнулись. — За разбитые сердца.
— За разбитые сердца. — Черные глаза Генри на секунду дернулись в сторону жены, и он сделал глоток. — Возможно, мы друг друга заслуживаем, — добавил он, ерзая на кресле и устраиваясь поудобнее. Смерил Пенелопу оценивающим взглядом и вздохнул, словно ожидал какой-то боли — вроде ощущения в ушибленном пальце — которая секунду кажется нечеловеческой, но вскоре забывается.
Пенелопа подняла длинные ноги, скрестила хрупкие лодыжки и положила их на колени Генри. Он не ответил, но и не оттолкнул её. Она повернула голову и посмотрела вниз на Пятую авеню. Солнце село, воздух вокруг супругов стал теплым и лиловым, и Пенелопа начала чувствовать, что они с Генри могут продолжить жить так, как живут, ещё очень, очень долго.
— Я всегда вздыхаю с облегчением, глядя, как он исчезает.
Стоя на верхней палубе «Люсиды», Диана Холланд повернула непокрытую голову, увитую совсем растрепавшимися на ветру короткими кудрями, и увидела хорошо одетую девушку примерно своего возраста, совершенно некрасивую, но обладающую неким обаянием, притягивающим взгляд.
— Когда кто исчезает? — поинтересовалась Диана.
— Нью-Йорк, — ответила девушка не то чтобы нелюбезно, но словно подразумевая очевидное, а затем вернулась к созерцанию машущих платочками на берегу силуэтов людей, все более неясных, нечетких и крохотных по мере того, как корабль выходил в залив. В следующую секунду Диана поняла, что среди вихря обуревающих её эмоций тоже присутствует некое облегчение. Конечно, она переживала и приятное возбуждение, и томительную тоску по Генри и другим людям и вещам, которые любила и оставила позади. Какое-то время она смотрела на Генри, стоящего на пристани в хорошо подогнанном черном костюме и провожающего глазами корабль, словно судно каким-то образом могло объяснить ему, чего он лишился. Диана думала, что Генри ещё там, но не была уверена, поскольку он стал таким маленьким вдали, и вид застил белый дым из труб парохода. Какое-то время она убеждала себя, что все было бы гораздо легче перенести, если бы с ней осталась шляпа Генри, но потом поняла, что лучше было потерять сувенир там, на пристани, а не намного позже в будущем, переезжая с одного чердака на другой и расставаясь с памятными вещами.
Впереди её ждут беспокойные годы, полные ошибок и страстей. Диана излечит разбитое сердце только чтобы понять, что оно с легкостью разбивается вновь. Позже она узнает, что разные мужчины любят по-разному, и каждый будет оставлять её более взрослой, мудрой и с ворохом историй для блокнотов. Все эти годы она будет получать письма от Генри, и хотя сила, с которой он станет уговаривать её вернуться, со временем ослабнет, он никогда не избавится от интонаций сожаления и желания. На пристани Диана не лгала — Генри навсегда останется её первой любовью.
Диана задержалась на пассажирской палубе первого класса, изучая список пассажиров, поскольку среди них были выдающиеся люди, возможно, способные пригласить её на бал в новом для неё городе или же поделиться историями, которые она сможет телеграфировать Дэвису Барнарду. Некоторые имена Диана знала, некоторые смутно помнила — и все эти люди занимали каюты намного лучше той, где поселилась она. Среди пассажиров была племянница губернатора Рузвельта Элеонора, которая родилась в один год с Дианой и ехала в Англию заканчивать школу. Также на пароходе присутствовал принц Баварии, путешествующий с графиней де Периньон и её дочерью, о которой говорили, что она примерно возраста Дианы и далеко не так красива, как Пенелопа. И хотя Диана не радовалась такой развязке, она не смогла удержаться от слабой улыбки. Ведь неважно, насколько искушенной считала себя бывшая мисс Хейз, поскольку все равно была по-американски наивной, и судьба сыграла с ней хорошую шутку, когда Пенелопу настолько ослепило желание лечь в постель с королевской особой, что она позволила обвести себя вокруг пальца. На самом деле, это казалось подходящим концом для хорошей истории. Судьба Пенелопы — оставаться женой красавца, которого она так сильно желала в восемнадцать лет. Они никогда не будут до конца верны друг другу, равно как и не поймут друг друга ещё долгое время. Супруги станут появляться вместе на приемах и изредка смеяться вдвоем, но будут предавать друг друга снова и снова в свойственном им прелюбопытнейшем брачном ритуале.
