— Но ты ничего не отрицала.
Если бы у Вероники под рукой оказалось что-нибудь подходящее, она швырнула бы это ему в голову.
— Я этого не отрицала, — заговорила она наконец, медленно произнося слова, будто втолковывала свою мысль слабоумному, — поскольку я не могла поверить своим ушам, не могла поверить, что ты сказал это. А теперь скажу. Монтгомери, я не пыталась тебя убить.
Каждое слово она выговаривала медленно, чтобы он мог расслышать и понять ее.
Она повернулась, собираясь уйти, но Монтгомери схватил ее за руку и удержал.
— Куда ты, черт возьми, собралась?
— Куда угодно. В любое место. В такое, где тебя нет.
— Вероника, — сказал он тихо. — В тот самый момент, когда я обвинил тебя, понял, что не прав.
Лишь слегка смягчившись, Вероника все-таки повернулась к нему лицом.
— Как ты мог подумать обо мне такое? — спросила она шепотом.
— Я и не думал, — ответил Монтгомери, медленно привлекая ее к себе. — Прости меня, — сказал он, целуя ее в губы нежно, едва прикасаясь.
— Но ты сказал нечто ужасное!
— Да, верно, — согласился он.
И все же Вероника еще не могла его простить. Она отстранилась.
— Я много от тебя претерпела и мирилась со многим, — начала она.
Его брови взметнулись вверх.
— О!
— Во-первых, твое вечное молчание.
— Но ведь и ты тоже временами молчишь, Вероника. Ты не рассказала мне о своих родителях, о пожаре, об Аманде.
Она задумалась над его словами: он был прав.
— Я никому не рассказываю о родителях, — едва слышно сказала она, опуская глаза. — Прошло два года, но иногда у меня возникает такое чувство, будто это было вчера.
Она подняла глаза, и ее взгляд метнулся к его лицу.
— Ты поэтому не рассказываешь мне о Кэролайн?
Все последние недели Вероника донимала его, клевала, как курица, как раздраженная наседка, будто добивалась, чтобы Монтгомери раскрыл перед ней сердце, чтобы она могла рассмотреть, что там. И как раз когда она собралась извиниться, он сказал нечто такое, что повергло ее в смущение.
— Я не говорю о Кэролайн, потому что меня преследует чувство вины.
Площадка, на которой они стояли, соединяла два железнодорожных вагона. В окно было видно, как соседний вагон заполняется людьми. Ни место, ни время не были подходящими для подобных разговоров, но Вероника не сказала ни единого слова и не выразила желания вернуться в вагон.
— Это цена, которую ты назначаешь за прощение, Вероника? Все мои тайны?
Мгновение она изучала его лицо: за последние несколько минут она поняла Монтгомери лучше и узнала о нем больше, чем за все последние пять недель.
— Нет, — возразила она, удивляя Монтгомери. Она больше не собиралась донимать его вопросами. — Нет, Монтгомери, можешь хранить свои тайны.
Он, в свою очередь, тоже мгновение внимательно разглядывал выражение ее лица, потом сказал:
— Кэролайн была женой моего брата. Я не был в нее влюблен, любил ее как сестру. С самого детства. С тех пор как был мальчиком. Видишь ли, мы выросли вместе. Ее семья жила почти там же, где и наша, чуть дальше по дороге в Гленигл.
Он бросил взгляд в сторону станции. Клубящийся волнами пар, возбужденные голоса пассажиров и всевозможные механические шумы затрудняли разговор. Но как ни странно, она с легкостью различала его слова.
— Мои братья вместе отправились на войну. Джеймс погиб первым в Форт-Донелсоне. Алисдэр погиб годом позже. К началу третьего года войны я остался единственным из всей семьи. Кэролайн оставалась дома, в Гленигле, стараясь все сохранить.
Он провел ладонью по волосам и посмотрел на Веронику сверху вниз.
— Мои братья пошли на войну, чтобы сохранить все, как было. В то время ни один из них не знал, что, как было, больше никогда не будет.
Монтгомери сложил руки, опираясь спиной о стену следующего вагона. И взгляд его снова теперь был направлен куда-то вдаль. Но Вероника поняла, что он смотрит не на станцию Инвернесс, а в прошлое.
— В Вашингтоне я получил от Кэролайн два письма. Она пыталась рассказать мне, как обстоят дела в Гленигле. Но я убедил себя в том, что она привыкла быть защищенной и каждую мелкую неприятность воспринимает как несчастье. Я знал, что Кэролайн оплакивает гибель Джеймса, и думал, что просто жаждет внимания.
Монтгомери беспокойно задвигался и наконец посмотрел в глаза Веронике.
— Она была именно такой. Жила полной жизнью. Часто смеялась и часто плакала. Для Кэролайн не существовало золотой середины.
Монтгомери отвел глаза.
— Я не знал, что она голодает, умирает с голоду.
Вероника прикусила нижнюю губу.
— Я не хотел возвращаться в Гленигл. Не хотел возвращаться домой и только много месяцев спустя скрепя сердце вернулся туда. А по возвращении узнал, что Кэролайн умерла, а Гленигла больше нет. Дом сровняли с землей выстрелами из пушек, а поля сожгли. Армия Потомака стерла с лица земли дом, принадлежавший семье, оказавшейся на стороне южан.
Монтгомери убрал руки с груди и заложил их за спину, а ноги широко расставил.
— После этого мне стало безразлично, что будет со мной, — сказал Монтгомери. — Корпус воздушной обороны был распущен, а я приписан к полку. Когда война наконец закончилась, я вернулся в Виргинию. Тогда-то Эдмунд и нашел меня.
Она не знала, что сказать.
— В Виргинии не осталось ничего, кроме воспоминаний, Вероника. Воспоминаний о моей вине и о моей гордости.
— Почему ты не вернулся, когда она тебе написала?
— Мои воздухоплавательные аппараты, — ответил он с самоуничижающей полуулыбкой. — Я носился с идеей использовать их в войне, показать генералам, как посредством интеллекта можно проникнуть на территорию врага, никого не подвергая опасности. Но позже я осознал политику военных. Я провел недели, споря с ними. Я писал письма генералам после того, как мой корпус расформировали, пытался убедить всех найти средства для такого подразделения. Но в конечном итоге все это потеряло смысл.
Между ними установилось и все тянулось молчание, но, когда Монтгомери попытался проводить ее обратно в вагон, Вероника покачала головой и положила руку ему на грудь прямо над сердцем.
— Почему ты думаешь, что смог бы ее спасти, если бы вернулся в Гленигл?
— Что ты хочешь сказать?
— Каждую ночь долгие месяцы после гибели моих родителей я вновь и вновь мысленно проигрывала происшедшее. Если бы я настояла на том, чтобы вернуться в дом и спасти мою мать, то спасла бы их обоих. Если бы не спала, проверила лампы, удостоверилась, что печь не слишком сильно раскалилась, то, возможно, несчастья бы не произошло. Не знаю, Монтгомери. Возможно, мы имеем дело только с реальностью, с тем, что уже случилось, и не должны притворяться, что все могло бы быть иначе.
