Она сипела. Как будто знала.
— Понимаешь, мы с Джин и Хатсу заключили соглашение, — говорю я, глядя в ее глаза и гладя по волосам. — Мы пообещали друг другу, что защитим наших детей от костлявых пальцев Матушки Сато, чтобы ваши души не оставались взаперти, — я целую ее головку и вытираю слезы.
— И я поклялась, что если не смогу остаться рядом с тобой, чтобы защищать тебя, то разыщу брата Дайгана, чтобы он отнес тебя в дом, где ты будешь окружена любовью и заботой, — мои плечи ходили ходуном от рыданий. — Но я очень не хочу с тобой расставаться, честное слово.
Я снова обнимаю девочку и плачу над ней, разбитая, вывернутая наизнанку и лишенная сил. Как глупо было думать, что я уже достигла предела восприятия к боли. Оказывается, эта способность беспредельна.
Я выглядываю в окно и вижу заставшее меня врасплох солнце. Оно уже появилось в клубке густых сонных теней, готовясь разогнать их прочь. Моя девочка почти не шевелится в своих пеленках. Она дышит? Я прикладываю ухо почти к самому ее рту и прислушиваюсь. Дышит, чуть слышно.
— Маленькая птичка, — шепчу я, вкладывая палец в ее крохотный кулачок и целуя его. — Я сдержу свое обещание. Я разыщу брата Дайгана.
Она моргает черными глазами, и я знаю, что она понимает меня.
Лоза уже чуть держится.
Пора.
Комок в горле раздувается так, что почти душит меня. Ребра болят от постоянных попыток сдержать рыдания, диафрагма двигается вниз и вверх, но я не дышу. От давления болит лицо. Я сдержу данное ей слово. Я его сдержу.
Я выглядываю наружу. Пора.
Прижимая к груди ребенка и снова надев на себя всю свою одежду, я тихо прохожу мимо Хисы. Я оставила Соре записку: «Спасибо». Больше ничего не нужно было писать. Монахини помогут ей родить крепкого здорового ребенка и договорятся о его усыновлении. Хиса сказала, что у птички там мало шансов, что она умрет там в одиночестве. Я не допущу этого. Брат Дайган этого не допустит.
И я бросаюсь вперед торопливыми шагами. Прохладный воздух пощипывает мои разгоряченные щеки. Пройдя сквозь ворота, я почти бегом бросаюсь в путь по прямой дороге.
Я не оглядываюсь назад. Я никогда туда не вернусь.
Монетка судьбы уже подброшена в воздух. Я надеюсь на чудо, на изгиб в ткани судьбы, но на этой монете обе стороны несут одно и то же. То, что лучше, для меня и для этого ребенка — не одно и то же.
Значит, я разыщу брата Дайгана, прижму к себе мою маленькую девочку, как прижимала меня к себе окаасан, и так же, как она, одним быстрым движением отпущу ее на свободу.
Это сделаю я.
ГЛАВА 39
Япония, настоящие дни
Я давилась слезами и смотрела перед собой, ничего не видя. После всего, что она пережила, отказаться от своей дочери? Я вытерла влагу под глазами, стараясь взять себя в руки, но дрожь в моем голосе выдала меня с головой.
— Мне очень жаль. Не могу себе даже представить, как тяжело это было.
Ее брови нахмурились над полными слез глазами.
— Я не жалею о том, что любила вашего отца и нашу дочь, но эта любовь обошлась мне очень дорого. А что было после этого? — она отвела взгляд. — После этого была тьма. Я просто не справилась. И тогда я попыталась утопить эту невыносимую тьму в реке трех переходов.
Я прикрыла руками рот, боясь того, что она могла сейчас сказать.
— Но боль, которую я могла причинить Кендзи новой потерей, перевесила тяжесть камней, которые я сложила в свою сумку. Как я могла причинить ему еще больше боли? И у меня было соглашение с Джин и Хатсу, поэтому я развязала пояс, которым я привязала к себе сумку, и, сидя на берегу, сравнила свои грехи с грехами Матушки Сато. Я решила, что моим приговором будет жить и всю жизнь нести наказание за то, что я сделала, и проследить за тем, чтобы Матушка Сато ответила за свои злодеяния.
Мне потребовалось немало усилий, чтобы не коснуться ее руки.
— Она ответила?
— Настоятель сдержал свое слово и сообщил о ней властям. Они, в свою очередь, пришли ко мне. Матушку Сато арестовали, судили и признали виновной, — плечи Наоко опустились. — Хотя она отсидела только четыре года.
— Четыре года? — изумленно покачала я головой. — И все?
— Да. Но тот роддом они закрыли. Так что, как видите, настоятель был прав, приводя в пример историю о монахе и морских звездах. Хоть мы с Сорой и не сумели спасти всех, кому-то мы все же смогли помочь.
— Вы помогли мне, — прошептала я. Она отказалась от моей сестры. Я сидела и привыкала к этой истине. Сердце мое разрывалось от сострадания к Наоко, но в нем все же была надежда. Моя сестра была жива.
Во мне проснулся журналист, и я засыпала ее новой порцией вопросов:
— Вы знаете, куда отдал ее брат Дайган? С какими агентствами по усыновлению он работал? Или она в итоге так и осталась в том приюте? Она осталась в Японии или отправилась в Америку? Вы не знаете ее имени?
— Имени? — глаза Наоко широко распахнулись от удивления. — Для меня она всегда была маленькой птичкой. И под этим именем я ее и освободила. И рассказывая эту историю, я надеялась освободить и вас, дочь Хаджиме, — она опустила голову.
Я чувствовала, что она хотела закрыть эту тему, но я была слишком близка к тому, чтобы разыскать свою сестру. После стольких усилий.
Я знаю, что могу ее найти, Наоко, — я действительно знала, к кому обратиться и как искать. — Пусть я не знаю ее имени, но если вы дадите мне полное имя брата Дайгана и адрес того приюта в Оисо, я ее найду, — сердце грозило выпрыгнуть из груди. — Может быть, вы вспомните что-нибудь еще, что поможет мне ее разыскать? Что угодно?
— Нет, — покачала она головой. Она взяла мои руки в свои, сжала их и развернула ладонями вверх. — Я рассказала вам нашу историю и историю маленькой птички. Теперь решение о том, что вы с этим сделаете, находится в ваших руках.
Она отпустила мои руки, и несколько мгновений я так и сидела с вытянутыми руками, потом сложила ладонями друг к другу и прижала к сердцу. Она сделала мне самый драгоценный из подарков, и я должна была ответить ей тем же — вернуть ей нечто такое же ценное для меня, что никогда по сути мне не принадлежало.
Я развязала мамин шарф. Каждая ниточка в нем хранила воспоминания: воскресные поездки, шутливые песни, светлые волосы, развевающиеся на ветру. Но, зная, что эти нити сначала были вытканы из воспоминаний Наоко, я протянула шарф ей.
— Я думаю, он действительно принадлежит вам. Папа сказал, что он хотел подарить его мне, но мама нашла его раньше и у него просто не было другого выхода, — я улыбнулась воспоминаниям. — Он отдал мне его перед смертью, сказав, что это было для него важно, — я протянула ей шарф. — Теперь я понимаю почему.
Наоко коснулась пальцами шелка, но не взяла его.
— Вернув его, вы помогли Хаджиме сдержать обещание, — она посмотрела мне в глаза. — Могу я попросить вас еще об одном обещании?
— Конечно. Что угодно.
— Если вы найдете маленькую птичку, отдайте ей этот шарф. Расскажите ей, как он переходил от отцов к дочерям, от мужей к женам и дважды пересек океан. Что теперь он несет в себе не только ожидания, но и всю нашу любовь, — ее глаза блестели, но губы были сложены в улыбке.
Я пообещала ей выполнить ее просьбу.
— Наоко? — из дома выглянул пожилой мужчина в бежевых брюках и голубой с полосками рубашке.
— Ах, мой муж, — сказала Наоко, наклонившись вперед, чтобы встать. — Он пришел, чтобы проводить меня домой.
Я с любопытством повернула голову в его сторону и тоже встала.
Он вышел к дверям на террасу, заметил нас и пошел в нашу сторону. На голове его пушился седой ежик, и на квадратном, хорошо очерченном подбородке виднелась щетина того же оттенка. И как Наоко, он излучал невыразимое достоинство одним своим присутствием и манерами.
Он слегка поклонился.
Я не знала, как себя вести, потому что о нем здесь не было сказано ни слова. Смутившись, я просто повторила его приветствие.
