Он вышел из комнаты, а Докки сняла сапожки, переобулась в легкие комнатные туфельки и надела домашнее платье, предусмотрительно уложенные горничной, а когда принесли воду, наскоро умылась и причесалась, скрутив волосы в узел на затылке.
— Орел вас уж поджидает, — сообщил Афанасьич из-за двери.
Докки, чувствуя себя куда бодрее, вышла в коридор и увидела Палевского. Он стоял на лестничной площадке, облокотившись о перила, и она чуть не споткнулась под его взглядом, которым он окинул ее лицо и фигуру.
— Вы так прелестны, madame la baronne! — шепнул он ей, едва она приблизилась. Докки зарделась, как юная барышня, а он, пожимая ее пальцы, своим низким волнующим голосом, от звука которого ее кожа покрывалась мурашками, продолжил:
— Божественное видение, при виде которого так легко потерять голову.
— Вы-то ни при каких обстоятельствах ее не потеряете, — пробормотала она.
— Наверное утверждать сие невозможно, — ответствовал он и склонился, целуя ее руку.
«Как всегда — насмешничает, — подумала Докки, тая от прикосновения его губ. — И поступает по всем правилам обольщения: улыбки, взгляды, комплименты, прикосновения… И прекрасно понимает, что это действует безотказно на чувствительные женские сердца. Обворожителен до невозможности…»
Его волосы были еще влажны — за эти полчаса он успел привести себя в порядок, побриться и переодеться в чистое. На выцветшем полевом мундире красовались целые эполеты, шею обвивал черный платок, сапоги сверкали. Докки покосилась на свое свежее, но не глаженое муслиновое платье, вспомнила небрежно скрученный узел волос и отсутствие чепчика на голове — он был порядочно измят в сумке, что она решила его не надевать.
— Ступай! — вдруг сказал Палевский, глядя ей за плечо. Докки поворотилась и увидела в коридоре Афанасьича, настороженно на них взирающего.
— Ступай, здесь я в ответе за твою барыню, — повторил генерал таким тоном, что Афанасьич, заворчав, скрылся за дверью своей комнаты.
— Не слуга — дуэнья, — хмыкнул Палевский.
— Он мне очень предан, — пояснила Докки.
— Я так и подумал, — он еще раз сжал ее руку и сказал уже серьезно: — Внизу собрались мои штабные. Воодушевленные присутствием дамы, они расстарались на славу при подготовке ужина. Мне придется их вам представить. Но ежели вы против, еду принесут в вашу комнату.
Докки еще днем поняла, что ее появление в корпусе Палевского все равно не останется незамеченным. Даже если ее не узнают, слухи все равно пойдут. Теперь было уже поздно прятаться ото всех. Кроме того, для нее была дорога каждая минута, проведенная в обществе графа.
— Нет, нет, — сказала она. — Мне будет приятно познакомиться с вашими сослуживцами.
— Тогда пойдемте.
Он помог ей спуститься по лестнице и ввел в столовую, где у большого обеденного стола стояли офицеры. При виде Докки они вытянулись, и Палевский представил ей начальника своего штаба, заместителей, адъютантов и еще нескольких офицеров из командования корпусом и бригадами. Ее усадили на лучшее место, Палевский сел рядом, и они приступили к ужину, который оказался, по мнению голодной Докки, выше всяких похвал. Был и горячий суп, и жареное мясо, гречневая каша с уткой, свежие овощи, теплый, только испеченный хлеб и вино.
— Из хозяйских подвалов, — объяснил Палевский, наливая в высокие бокалы, обнаруженные в доме, красное терпкое на вкус вино.
Помянув павших товарищей, выпили за победу над французами, за сегодняшнее успешное сражение. Докки поразилась про себя, вспомнив, что только утром наблюдала за боем. События этого долгого дня отодвинули схватку на лугу куда-то далеко-далеко. Говорили о французах, о Бонапарте, об отступлении русской армии, о походных проблемах и распоряжениях командования. Докки, уже немного разбираясь в этих военных делах, с интересом прислушивалась к разговорам, не забывая отдавать должное еде, которую ей то и дело подкладывал на тарелку Палевский, выбирая для нее самые лучшие куски.
— Можете представить, весь эскадрон несколько часов искал эту лошадь, — рассказывал один из командиров и, обернувшись к Докки, пояснил: — У одного офицера отвязалась и убежала запасная лошадь. Он так был убит этой потерей, что солдаты и офицеры эскадрона бросились ее искать по всему лесу.
— Такая ценная лошадь? — удивилась она.
— Да обычная лошадь, — со смешком сказал кто-то, — просто ее некогда поцеловала дама сердца подполковника, потому он этой лошадью крайне дорожил.
Докки была растрогана.
— Как это мило, — сказала она. — И что, нашли ее?
— Нашли. Подполковник был счастлив, эскадрон — тоже, потому как смог вернуться на марш.
— Ежели бы вы поцеловали мою лошадь, я бы тоже ею весьма дорожил, — склонившись к ней, прошептал Палевский. — Хотя предпочел, чтобы вместо лошади вы поцеловали меня.
Докки смутилась и строго посмотрела на него, стараясь скрыть, как приятны ей эти слова. Его глаза улыбались.
«Ох, что же он со мной делает?» — подумала она и попыталась сосредоточиться на разговоре офицеров, который зашел о каком-то улане, зачисленном сегодня в один из эскадронов. Как поняла Докки, этот улан был артиллеристом, но желал служить в кавалерии. Он ушел из своей роты и записался в уланский полк, где по стрижке волос его уличили и еще в Вильне приговорили к смертной казни за дезертирство. Приговор не успели привести в исполнение — в город вступил неприятель. Этот бедолага попал в плен, бежал, добрался до нашей армии, явился в штаб и чистосердечно все рассказал. За такую преданность улан был прощен и зачислен в кавалерийский полк, как того желал.
Обсуждая сегодняшний бой, офицеры со смехом вспоминали стычку штаба с французами, и Докки поинтересовалась, почему всем было так весело после боя.
— Даже раненые с радостью о нем говорили, — сказала она.
— Потому что остались живы, — просто ответил Палевский.
— Неужели не страшно? Мне кажется, я бы умерла от ужаса, если бы мне пришлось с кем-то сражаться и знать, что я могу быть убита или искалечена.
— Страшно, конечно.
Докки с сомнением уставилась на него, не веря, что он может чего-нибудь бояться.
— Тяжело перенести ожидание своего первого боя, тот томительный страх перед неизвестностью, несущей смерть, — сказал Палевский. — Впервые участвуя в сражении, не понимаешь, что происходит и что нужно делать, не говоря о том, как тяжело кого-то убить. Но время и опыт помогают выносить опасность, учат контролировать страх, а осознание того, что если убьешь не ты, то убьют тебя самого или твоего товарища, придает сердцу смелость, а руке — твердость. И когда ты несешься на врага, то в тебе невольно зажигаются пыл и ярость, становится и весело, и страшно. Удивительное ощущение, при котором обостряются все чувства, в жилах вскипает кровь, появляется азарт и необыкновенный прилив сил.
