Зато с сэром Оливером мы в это время стали даже ближе, чем раньше. Я привез с собой запечатанное письмо для него от нашего предводителя, которое, я уверен, содержало высокую оценку моего поведения и в лагере и на поле боя. И в течение нескольких следующих лет сэр Оливер стал использовать меня, когда требовалось отбивать налеты разбойников и шотландцев. В первый год я ездил вместе с ним изгонять налетчиков, преследовать их и сжигать их поселения. В последующие два года я возглавлял собственную группу, и меня тепло встречали в имениях, которым я приносил помощь и защиту. Иногда я оставался в имениях на ночь, а то и на несколько дней, и не однажды мне задавали вопросы относительно Одрис, которые приводили меня в смущение.
Сначала я ничего не говорил об этих вопросах сэру Оливеру, опасаясь доставить неприятности моим хозяевам, но такие вопросы, как не созрела ли Одрис для замужества и не планирует ли сэр Оливер в скором времени помолвить ее, а если да, то с кем, запали мне в голову. Как-то в один из зимних дней, когда мы с сэром Оливером праздно попивали пиво возле высоко вздымающегося огня, я непроизвольно выложил все, что озадачивало меня.
В следующее мгновение кровь застыла в моих жилах: таким странным было выражение лица сэра Оливера, когда он медленно поднял голову. До этого он лениво следил за языками пламени в ворчащем камине. Теперь же молча уставился на меня долгим и пристальным взглядом. Наконец он тяжело произнес:
– Я знал, что этот день наступит.
Сердце мое выпрыгивало из груди, но я никак не проявил этого и тоже уставился на него.
– Простите, если я поступил неправильно и не рассказал об этом раньше. Я думаю, что это не от желания обидеть, а просто из естественного любопытства в отношении Одрис, ведь она так застенчива.
Сэр Оливер вздохнул.
– Ты все сделал правильно. И все же ты должен покинуть Джернеив. Я не могу оставить тебя где-нибудь на наших землях. Ты представляешь опасность для Одрис.
– Я? – Я разинул рот. Я был потрясен, услышав, что должен оставить свой дом. Но это было ничто по сравнению с потрясением от его последнего приговора, вынесенного мне.
– Я представляю опасность для Одрис? Я готов умереть, защищая ее.
– Я нисколько не сомневаюсь в этом, – печально сказал сэр Оливер, а затем добавил в приступе горечи. – Проклинай свое фермейновское лицо! И почему ты не похож на свою мать?..
Я был так ошеломлен, что совсем потерял дар речи и только смотрел на него с открытым ртом.
– Разве ты не видишь, что люди, приписанные к Джернейву, могут предпочесть, чтобы землями владел сильный мужчина, которого они знают, пусть даже он и незаконнорожденный, чем слабая девушка? – продолжил через мгновение, сэр Оливер, все время наблюдая за мной, будто бы хотел взглядом прочесть мысли в моей голове.
Однако он ничего не смог разглядеть, кроме изумления и недоверия, потому что это было все, что я чувствовал.
Да и скорее всего он вообще не смог бы сказать, что я думаю. У меня не было такого доверия к людям, которое позволяло моим эмоциям беспрепятственно отражаться на лице как у Одрис. Я давно привык скрывать свои чувства.
– Как вы можете думать, что я приму участие в таком плане? – запротестовал я, когда смог говорить.
Сэр Оливер покачал головой.
– Тем не менее, чем дольше ты остаешься, тем больше людей будут сравнивать тебя с Одрис и тем больше будет расти их недовольство. Ты должен уехать.
Во мне боролись страх и желание. Я понял, что у меня больше нет дома, что меня навсегда должны отрезать от Джернейва, и это было ужасно. Но наряду с этим у меня была подсознательная жажда уйти в мир, где, возможно, я смогу найти для себя такое место, которое не будет зависеть от того, что мой отец переспал с путаной. Я опасался реакции Одрис, когда она услышит, что я по доброй воле оставляю Джернеив, но не смел изложить ей реальную причину. Я боялся этого. Что я могу ей сказать? Что из-за того, что она хрупкая женщина, я становлюсь угрозой ее спокойствию в Джернейве? Глупый страх… Одрис всегда знала меня лучше, чем я сам себя, и она заметила мое беспокойство. Она попыталась скрыть слезы, не желая причинить мне боль, и лишь заставила пообещать, что я никогда не подведу ее и буду посылать письма.
И на этот раз меня не прогнали, а отправили с честью, на хорошей лошади моей собственной выездки, с хорошим оружием и в доспехах. По весне я поехал служить Юстасу Фитц-Джону в крепость Алник в качестве одного из бригадиров вооруженных всадников. Это вовсе не было для меня падением. Правда, бригада, которой мне поручили командовать, была невелика и состояла сплошь из необученных ребят. Чего же можно было ожидать от таких же юных, как и я сам? Но обучая и воспитывая этих людей, я получал огромное удовольствие, а в небольших операциях, на которые нас посылали, они проявили себя очень хорошо. Через какое-то время бригада значительно увеличилась.
Минуло два года. Каждые несколько месяцев от Одрис из Джернейва прибывал посыльный с письмом о новостях, происходивших в крепости и в семействе, и с этим же человеком я отсылал письмо с моими небольшими новостями. Но в 1126 году у меня произошло событие, достаточно значительное, чтобы самому отправить нарочного отнести словечко в Джернейв. Зять короля Генриха, император Рима, умер, и его вдова, императрица Матильда, возвратилась к своему отцу. Все это время король Генрих был в Нормандии, но сейчас он возвращался назад в Англию и вез с собой Матильду, открыто объявив о своей цели заставить баронов присягнуть, что после его смерти они сделают ее своей королевой.
Неожиданно меня выбрали сопровождать сэра Юстаса на присягу. Наиболее интересно было видеть показное рвение, с которым в присутствии короля все мужчины клялись защищать от других права Матильды на трон. Вначале приносили клятву самые высокие лорды. Король Дэвид Шотландский присягнул ей первым. Затем Роберт, граф Глостерский, самый любимый незаконнорожденный сын короля, и Стефан Блуазский, сын сестры короля, его любимый племянник, почти поссорились из-за очереди. Роберт заявил о правах единокровного брата, Стефан – о правах племянника.
Принимая во внимание все то, что я услышал в Алнике, по дороге и в пивных, я задавал себе вопрос: который же из трех предаст ее первым? А в том, что это произойдет, я не сомневался, ибо Матильда, как я мог видеть, не принадлежала к тому типу женщин, которые могут заставить мужчин желать умереть за нее. Вне королевских глаз и ушей было очевидно; ни один не обрадован идеей, что женщина будет управлять Англией.
Я была любимой крошкой, драгоценнейшей игрушкой, ярчайшим украшением поместья Улль. Я знаю: не так уж часто бывает, чтобы мать с радостью встречала рождение девочки. Еще реже это случается с отцом. Но у моих родителей уже было семеро здоровых сыновей. Понятно, почему моя мать так хотела иметь дочку: рядом с ней не было других женщин ее круга, с которыми можно было бы поделиться своими заботами. Но можно удивиться радости моего отца и его вниманию ко мне. Конечно, он никогда не говорил, со мной об этом, и в течение долгого времени я и не подозревала, что его отношение ко мне отличалось от отношения других отцов к своим дочерям. Со временем я поняла., что меня любили и баловали больше, чем большинство других девочек. Для любви моего отца была убедительная причина, но я была слишком занята и слишком счастлива, чтобы думать об этом. Сейчас, оглядываясь назад, я догадываюсь, что отец был таким мужчиной, которому необходима нежная любовь, тонкая лесть и скромно-шутливая беседа, а это может дать только женщина.
