Ознакомительная версия.
Уже было сказано, что Белый и впрямь влюбился в Любовь Дмитриевну и это положило начало одному из самых драматических треугольников в судьбах человеческих и в истории русской литературы. Вроде бы к нашему повествованию это не имеет отношения… а впрочем, отчего же? Ведь именно ради неосуществленной страсти к Любови Дмитриевне Белый покинул Нину Петровскую – реальную, любящую… Трудно удержаться от искушения и не предоставить вновь слово поэту и мемуаристу, «психоаналитику» Владиславу Фелициановичу Ходасевичу, который блестяще разложил по полочкам то, что в то время происходило между Белым и «прекрасной дамой» блоковской поэзии:
«По соображении всех данных, история романа представляется мне в таком виде. По-видимому, братские чувства, первоначально предложенные Белым, были приняты дамою благосклонно. Когда же Белый, по обыкновению, от братских чувств перешел к чувствам иного оттенка, задача его весьма затруднилась. Быть может, она оказалась бы вовсе неразрешимой, если бы не его ослепительное обаяние, которому, кажется, нельзя было не поддаться. Но в тот самый момент, когда его любовные домогательства были близки к тому, чтобы увенчаться успехом, неизбывная двойственность Белого, как всегда, прорвалась наружу. Он имел безумие уверить себя самого, что его неверно и „дурно“ поняли, – и то же самое объявил даме, которая, вероятно, немало выстрадала пред тем, как ответить ему согласием.
Следствие отступления Белого не трудно себе представить. Гнев и презрение овладели той, кого он любил. И она отплатила ему стократ обиднее и больнее, чем Нина Петровская, которой она была во столько же раз выносливее и тверже. Что же Белый? Можно сказать с уверенностью, что с этого-то момента он и полюбил по-настоящему, всем существом и по моему глубокому убеждению – навсегда. Потом еще были в его жизни и любови, и быстрые увлечения, но та любовь сохранилась сквозь все и поверх всего. Только ту женщину, одну ее, любил он в самом деле. С годами, как водится, боль притупилась, но долго она была жгучей. Белый страдал неслыханно, переходя от униженного смирения к бешенству и гордыне, – кричал, что отвергнуть его любовь есть кощунство. Порою страдание подымало его на очень большие высоты духа – порою падал он до того, что, терзаясь ревностью, литературно мстил своему сопернику, действительному или воображаемому».
Впрочем, Бог с ней, с Любовью Дмитриевной, у нее свои тернии, а у нашей героини – свои.
Итак, Нина Петровская была брошена тем, кого столь сильно любила. Она была в отчаянии таком, какое было свойственно женщине ее типа – истеричке, алкоголичке, распутнице… смятенной, неприкаянной душе! «Вдруг вся жизнь погрузилась в свинцовую мертвую мглу, превратилась в пустое иссохшее русло реки, занесенное щебнем». Длинные-длинные дни тянулись, как бесконечный кошмар. Она находилась в состоянии даже не горя, а полного, непримиримого разлада с миром. «Пасха приближалась. Праздничная суета, как ржавчина, переедала сердце. Безграничную покинутость, одиночество среди людей и положительную ненависть к миру, который обнажил свой голый скелет, – все это нужно было еще скрывать под разными личинами и по разным житейским соображениям». Как-то раз муж, который взирал на Нину с оторопью и жалостью, повез ее в Страстную неделю покупать подарки родственникам.
Поехали в магазин Сиу – дорогой, изысканный, модный. Нина что-то наугад выбрала, не видя, и пошла, тоже ничего не видя, наугад, пошла прямо на высокую стеклянную витрину с дорогим фарфором. Каким-то образом, каким-то чудом ее обогнула – на волосок прошло дело мимо катастрофы… очень разорительной. Муж только крякнул, мгновенно оценив последствия.
Она то бредила, то неистовствовала. В один из припадков такого неистовства Нина даже пыталась застрелить Белого: однажды в каком-то людном месте подошла к нему, вынула из кармана револьвер, приставила к его груди и спустила курок.
Осечка. Белый даже испугаться не успел – револьвер у Нины выхватили окружающие.
Французский психиатр Жюли в сходной ситуации выразился с некоторой обидою: «Женщины имеют какое-то непонятное представление о том, что им все позволительно относительно мужчин, потому что они все искупают своей лаской и своим подчинением им».
Белый потом уверял, что револьвер Нины не был заряжен, она всего лишь хотела его попугать. Те, кто его выхватили и опробовали, опровергали: заряжен револьвер был. Просто повезло господину Бугаеву с этой осечкой. Должно быть, судьба берегла его для того, чтобы мог впредь отравлять жизнь Блоку – и сражаться на символических, поэтических, мистических, на виртуальных, как сказали бы мы теперь, мечах с Брюсовым.
И сражались они так, что искры летели!
С чего же началось сражение?
Ходасевич уверял, что Нина Петровская сблизилась с Брюсовым, чтобы отомстить Белому и в тайной надежде его вернуть, возбудив его ревность. То есть Брюсов был для нее как бы средством, она сама не ожидала, что влюбится в него еще сильнее, чем любила Андрея Белого.
Сам же Белый уверял, что не Брюсов был средством для Нины, а она сама и ее любовь к Андрею Белому были для демонического Брюсова лишь средством… нет, не мести литературному сопернику! – а средством для создания нового романа, и он сознательно моделировал в какой-то степени отношения Белого и Нины.
Ну да, в образе Брюсова многим чудилось нечто демоническое, почти дьявольское…
Как старый маг, я продал душу,
И пакт мой с Дьяволом свершен.
Доколь я клятвы не нарушу,
Мне без лукавства служит он.
Он из ночей моих построил
Дворец с бесчисленностью зал.
Их глубь удвоил и утроил
Бессчетным множеством зеркал.
И каждый вечер, раб послушный,
Из мира дум, из круга слов
Меня ведет тропой воздушной
В страну неповторимых слов.
В этих стихах (кстати, оставшихся неопубликованными!) Брюсов сам признавался, что связался с потусторонними силами для того, чтобы достигнуть феерических вершин славы. Он не скрывал, что живет лишь для того, чтобы в «учебнике всемирной литературы» о нем было хотя бы две строчки. Он обожал поклонение, он не мог жить без поклонения! Не слишком-то долюбливающий его Ходасевич вспоминал: «Брюсов старался окружить себя раболепством – и, увы, находил подходящих людей. Его появления всегда были обставлены театрально. В ответ на приглашение он не отвечал ни да, ни нет, предоставляя ждать и надеяться. В назначенный час его не бывало. Затем начинали появляться лица свиты. Я хорошо помню, как однажды, в 1905 г., в одном „литературном“ доме хозяева и гости часа полтора шепотом гадали: придет или нет?
Каждого новоприбывшего спрашивали:
Ознакомительная версия.
