— И я покончил с делами.
— Всегда помните, что там, на месте, вы должны быть в военных делах Цзо Цзунтаном[10], а в административных — Лю Цзинтаном[11].
Шэн Шицай склонил голову в знак согласия. Эти недвусмысленные слова стали как бы первой ступенью в его новой военной и административной карьере.
Так во французском доме в Шанхае завязался тугой узел и без того сложной судьбы Восточного Туркестана.
1
— Чжан-сочжан[12] прибыл!
— Чжан-сочжан?
— Да-а!
— А где он?
— Где же еще, как не в доме толстопузого старосты-шанъё![13]
— Один, что ли?
— Какое там! С солдатами!
— Ой, тяжко будет!
— Тише, не накличь беду, братец!
— Нужно добро прятать подальше…
— Девок и молодух с глаз долой — скорее!..
Дехкане небольшого селения Араторук, что на северо-востоке от Кумула (Хами), были в панике. Люди прятались в домах, закрывали накрепко двери. При одном только имени «Чжан-сочжан» у них поднимались дыбом волосы. И не успел Чжан прибыть в селение, как всех охватила тревога, опустели дворы и улочки, каждый дрожал за свое скудное добро и просил милости у бога.
Ночь прошла в страхе и молитвах. А на рассвете, едва служитель мечети вернулся с утренней молитвы, посыльный обежал дворы с приказанием главам семей собраться к шанъё.
Всегда послушные, дехкане отправились, даже не позавтракав. Люди шли с опущенными головами, сердце каждого сжималось в тоскливом ожидании несчастья. Скоро во дворе старосты собрались все, но начальство не спешило показаться. Дехкане безропотно ждали.
Прошло около трех часов, а Чжан-сочжан все сидел у шанъё, и никто не посмел высказать малейшее недовольство, хотя у многих устали ноги и ломило в пояснице. Да и кто осмелится хотя бы пикнуть? И без этого над кем-то сегодня просвистит бич, чьи-то руки попадут в колодки, чьи-то ноги закуют в кандалы… Одни лишатся земли, другие — лошадей…
— Появился Чжан-дажэнь!
На крыльцо в сопровождении четырех солдат вышел Чжан-сочжан. Он стоял важный, надменный, презрительно оглядывая толпу, а дехкане опустили головы еще ниже. Пять лет прошло с тех пор, как он при поддержке чиновников из Кумула, добился назначения на должность сочжана восьми селений округа. А до этого… До этого, бедствуя, с корзиной на плечах прошел пешком тысячи верст из внутреннего Китая. Тогда глаза его были почти навыкате, лицо худым, руки тонкими, словно только проросшая травинка. А теперь — заплывшие жиром щелочки-глаза, пухлое лицо, толстые, мягкие руки и важная, вперевалочку, походка, точь-в-точь мерный шаг гуся. Чжан начисто лишен был совести, он почти открыто грабил народ и уже в компании с китайскими торговцами Кумула имел в городе магазин, сверх того владел тысячей баранов, лошадей, коров, быков, хранил в сундуках золото и серебро.
Неподвижно, холодно, как каменный идол, смотрел сочжан на народ, а потом кивнул горбатому переводчику. Тот начал говорить от имени сочжана:
— Сочжан-дажэнь прибыл сюда по двум делам. Первое: прибывшим из внутреннего Китая братьям вы должны выделить излишки земли…
При этих словах ряды дехкан колыхнулись — излишков ни у кого не было, — но, опасаясь гнева Чжана, все опять замерли.
— Второе, — продолжал переводчик, — сообщить вам от имени провинциального правительства, что налоги увеличиваются вдвое. Понятно вам, люди?
По толпе прокатился тяжелый вздох, и опять наступило безмолвие.
— Запомните, люди! — закричал после переводчика толстопузый шанъё, размахивая маленькими, обрубленными, как палка, руками. — Наш Чжан-дажэнь занимает тот пост, которому подчинены все дела вокруг… — От натуги он закашлялся. Его слушали тоже молча. — Все мы одинаковы, все мы люди, — продолжал староста, — дехкане других селений не обидели тех несчастных, пришедших из внутренних районов, — уже помогли и землей, и скотом. Мы не останемся в стороне и тоже возьмем китайских братьев под свое крыло, земляки! Вот я вношу пять хо[14] пшеницы.
В рядах раздался смех. Чжан повернул голову и посмотрел — стало тихо.
— Указание сочжана такое: каждая семья обязательно должна выделить нашим братьям, прибывшим из внутреннего Китая, и землю, и скот. Кто не выполнит, будет наказан, поняли? — требовательно сказал переводчик.
Видимо, люди смирились с судьбой, потому что никто не проронил ни слова, наоборот, стало еще тише.
— У нас, — проговорил, склонившись, шанъё, — молчание — знак согласия, господин Чжан-дажэнь.
— Хао — хорошо! — ответил Чжан довольно и повернулся было уйти, как вдруг из толпы выскочил широкоплечий джигит.
— Эй! — крикнул он старосте. — Ты что, заживо нас продаешь?
Лишь теперь толпа глухо зароптала.
— Замолчи, голоногий, или тебя живым зароют! — заорал шанъё.
— Как мы будем жить, братья, если свои скудные клочки земли и еле стоящих на ногах лошадей отдадим пришлым?
— Правильно говоришь, окям[15] Хетахун!
— Поборы увеличивают, по миру хотят пустить!
— Думают нас извести, а землю отдать пришлым!
Несколько дехкан криками поддержали Хетахуна. Их слова, рвавшиеся из глубины души, нарушили ледяное безмолвие толпы, она зароптала, заволновалась, но в дело вмешались те, кто считался в селении влиятельным.
— Эй, люди! Успокойтесь! Разве можно противостоять властям? В беду попадем из-за таких, как Хетяк! — надрывался один.
— Кого вы слушаете? Хетяк приведет нас в огонь! — вторил другой.
— Да, люди, это так. Такие, как Хетяк, только воду мутят. По законам шариата их надо удавить мешками с песком, — подал голос стоявший с четками в руках сельский имам.
— Братья, нож дошел до кости — чего же теперь жалеть? — закричал было Хетахун, но по знаку сочжана солдаты схватили его и заперли в амбар.
— Земляки! Неужели предадим Хетахуна? — крикнул какой-то дехканин, но никто не поддержал его.
Солдаты ввели во двор десятка полтора избитых, окровавленных людей, с колодками на руках, — и те, кто недавно роптал, потеснились было в толпу, но сочжан велел схватить их. Крикунов тоже заперли в амбар, вместе с приведенными.
— Ну, кто еще хочет выступить против распоряжений правительства? — расправил плечи Чжан-сочжан.
Народ молчал.
— Сейчас привели бунтовщиков из соседних селений, — сообщил переводчик.
— Такова участь всех, кто выступает против правительства, — назидательно изрек имам.
