Юдит не появлялась. По молчаливому соглашению ни Тренди, ни Рут не упоминали ее имени. Однако она была здесь, этажом ниже. Спустившись к завтраку, Тренди несколько раз наблюдал из окна, как она мчалась куда-то на стареньком мопеде. Куда она направлялась, как проводила дни? Если за работой, то где? И только ли она рисовала? По правде говоря, он старался не задавать вопросов даже себе. Иногда, спустившись пораньше в гостиную, чтобы в одиночестве полнее ощутить очарование вечерней «Светозарной» — этот уголок Рембрандта, как он называл гостиную в противоположность своей дневной комнате под крышей, именовавшейся им уголком Веермейера, — он ощущал чье-то невидимое присутствие или, точнее, будто кто-то был здесь до него и только что вышел. Гостиная, вестибюль все еще были полны Юдит, и Тренди злился, ловя себя на том, что ищет ее следы. Иногда он находил брошенную салфетку, стоявшую не на месте кочергу, смятую подушку на канапе. Он принюхивался, надеясь уловить среди запаха воска и угля слабый аромат — какой? — который мог бы предоставить ему неопровержимые доказательства ее присутствия. Но не находил ничего. Возможно, это было даже к лучшему. Его работа успешно продвигалась; мадам Ван Браак оказалась замечательной хозяйкой, а ее молчание в конечном счете его устраивало. Она вела себя именно так, как он рассчитывал: немного отстраненно, но приветливо, за исключением очень редких мгновений, когда ее взгляд, неизвестно почему, вдруг омрачал страх. Тренди нравились ее руки: пухленькие, с длинными пальцами, они неустанно и одинаково ловко что-нибудь делали, будь-то замешивание теста, полировка меди в гостиной, обрезка роз в саду. А с какой удивительной заботливостью она ухаживала за своим маленьким садом! Там у него тоже было два любимых уголка: беседка между виллой и дорогой и площадка рядом с оградой соседнего дома — пологий скат, а за ним ряд кипарисов.
Убедившись, что работа его наладилась, Тренди стал позволять себе короткие прогулки. Обычно он выбирался из дому, когда Рут принимала посетителей — в возрасте и весьма почтенных, судя по всему, библиофилов, по большей части извещавших о своем визите утренним телефонным звонком. Чаще всего, всегда в пять часов приезжала темноволосая женщина, красивая и очень элегантная. Со своего насеста — так он называл теперь свой этаж — Тренди смог разглядеть, что женщина была примерно одного возраста с Рут. Свою спортивную машину — несколько экстравагантную — она оставляла в конце алле дю Фар и решительно шагала через сад «Светозарной». Должно быть, это была одна из приятельниц мадам Ван Браак. Чтобы ни с кем не встречаться, Тренди выходил сразу после полудня. На мотоцикле ему выезжать пока не хотелось, и он шел пешком до того места, где кончалась дорога, затем сворачивал на тропинку, вившуюся вдоль ограды виллы, и добирался до песчаной бухточки, защищенной от ветра утесами, где стояла очень изящная яхта с необычным названием — «Король рыб». Тренди нравилось это место, потому что здесь все дышало стариной. Интересно, как возникла легенда о том, что многочисленный и разнообразный рыбий народ, подобно другим земным тварям, выбрал себе повелителя, размышлял он. Странно, но именно эта прочитанная в раннем детстве сказка пробудила в нем страсть к морю. Однако чаще всего во время этих коротких послеполуденных экскурсий его ум занимали вовсе не рыбы, а «Светозарная» — «Светозарная» и две ее обитательницы. С тропинки на склоне утеса виллу видно не было, ее закрывали кипарисы. А что, если Рут и Юдит бывают на этой тщательно законопаченной и отполированной яхте или на пляже? Если они купались здесь летом? И почему эти женщины с библейскими именами[2] оказались здесь, как жили они долгие годы, кто были их друзья, любовники, о чем и о ком они мечтали? В первый вечер Рут сказала о Юдит: «Она капризна, особенно с мужчинами». Какими мужчинами? Кто, кроме клиентов Рут, мог навещать этих отшельниц? До сего дня на «Светозарной» побывало очень мало людей…
И тогда Тренди вспоминал о мопеде Юдит, с досадой зашвыривал в изъеденные лишайниками скалы пакет с сушеными водорослями, растирал между пальцами левкой или морской вьюнок и спрашивал себя, почему же эти наскальные растения все еще цветут, хотя лето уже закончилось. В этом году летом ни разу не штормило, да и теперь, когда настало время больших осенних приливов, океан тоже оставался спокойным. К полуночи ветер стихал, жара, казалось, только усиливалась, и это бесконечное лето в первых числах октября становилось немного утомительным. Но тут Тренди вспоминал о рыбах и тогда, устыдившись, отгонял все не относящиеся к работе вопросы, вызывал в памяти безжалостное лицо доктора Дрогона, его лысый череп и очки в металлической оправе, и быстро возвращался к себе на насест, где до самой темноты старательно штудировал записи и изучал деформированные позвоночники своих драгоценных скелетов.
Наконец наступил день самого большого прилива. С утра, открыв ставни и глотнув неожиданно более соленого воздуха, прогнавшего остатки сна, Тренди понял, что погода изменилась. Надвигался шторм. Стремительно неслись по небу облака, рокот волн и шелест листвы становились все громче. «Светозарная» вибрировала всеми своими частями. Разбухшие от прилива, напитавшиеся энергией многих ветров и бурь волны мерно набегали на берег. Запах морских водорослей проник в комнаты, смешавшись с ароматами побитых дождем георгинов, поздних пионов, осенних роз. Земля, как и «Светозарная», едва успевала перевести дыхание, между ударами увенчанных брызгами и серой пеной волн.
В это утро Тренди понял, что дом, кроме дневной и ночной, имеет еще две совершенно противоположные особенности: морскую и земную. Сегодня был день гнева, разбушевавшейся соленой воды, и океан на время решил, что одержал победу. Деревья теперь казались смутными призраками, испуганные чайки метались в сине-черном небе, и под гулкими ударами прибоя и порывами ветра сам дом казался бегущим по волнам кораблем. «Вот он какой — максимальный прилив», — подумал Тренди. Луна и солнце сблизились над морскими водами, словно притянутые друг к другу. Обосновавшиеся в бухточках и на вершинах утесов суетливые океанские обитатели поддались этой ярости; и, чувствуя растущее в себе непривычное напряжение, Тренди спрашивал себя, не сродни ли подобное ощущение безумству, иногда охватывающему людей.
За завтраком Рут выглядела встревоженной. Тренди пришло письмо из Америки — от матери. Она осчастливливала его своим посланием раз в четыре-пять месяцев, рассказывая о своих последних фантазиях, разрыве с очередным любовником, о пополнении своей коллекции украшений или собак, о театральных и кинематографических планах. Как обычно это был веленевый конверт, украшенный ирисами, с откровенным намеком на имя, которым она очень гордилась. Когда Рут передала ему почту, Тренди почувствовал себя неловко, настолько скромность и естественность его хозяйки отличались от этого крикливого конверта.
