— Зачем в "Бюргер", — запротестовал Петруша, — уж лучше давайте в "Форстер".
Собираясь в ресторан, Катерина в которой раз отдавала должное предусмотрительности и вкусу своего мужа. Он ведь прежде не жил в больших городах, а если и бывал за границей, то разве что в Стамбуле или Афинах, да и то наскоком, проездом. Было ли у него время изучать этикет, моду, привыкать к светской жизни? Почему же он ведет себя так, будто в этой атмосфере родился и вырос? Ведь это он заставил её взять с собой вечернее платье. Смешно, она до последнего не соглашалась — зачем такое переводчику на работе?
— А если твоих врачей пригласят на праздничный ужин, торжественный вечер — мало ли? — резонно вопрошал он. — И будешь ты, как говорится в загадке, зимой и летом — одним цветом?
— И ты не будешь ревновать? — подивилась Катерина; в самом деле, много ли на свете мужчин, которые собственноручно снаряжают своих жен в зарубежные командировки в заведомо мужском обществе?..
— Ревность — это пережиток прошлого, — хмыкнул он и будто впервые вгляделся в её лицо. — Если уж суждено, от судьбы не уйдешь!.. Сучка не захочет — кобель не вскочит!
— Митя, — скривилась Катерина, — ну зачем ты говоришь так грубо?
— Грубо, зато жизненно… Извини, я действительно переборщил… В последнее время почему-то стал нервничать. Появилась странная тревога, ощущение, что кто-то смотрит мне в затылок…
И запнулся, увидев её испуганные сопереживающие глаза.
— Ты права, дорогая, нервы надо подлечить. Вернешься, попробую на денек-другой отпроситься: махнем мы с тобой куда-нибудь в лес, будем жить в охотничьей сторожке, и чтобы из людей вокруг — никого!
Вечернее платье Катерины из бархата теплого зеленого цвета привезла из Парижа жена то ли посла, то ли консула, да так и продала ненадеванным обстоятельства вынудили. Его купил Дмитрий в каком-то коммерческом магазине, перехватив неопытную продавщицу ещё в дверях. На такие дела у него был глаз наметанный. Приказчики в магазинах пытались поначалу с ним ссориться — пришелец лишал их заработка, но Гапоненко умел поставить на место недовольных одним взглядом, а если кто продолжал упираться, то и внушительными документами.
Он ухитрялся без примерки покупать Катерине вещи, которые потом сидели на ней как влитые.
Зеленое платье было в основном закрытым и только спереди красиво вырезанное декольте чуть приоткрывало её классической формы грудь, в ложбинке которой поблескивал изумрудиками фамильный крестик Астаховых. В ушах тоже зелеными капельками светились в сережках небольшие изумруды Дмитрий специально приобрел их в пару к крестику…
Волосы… Тут Катерина поколебалась: распустить их и кокетливо перехватить гребнем — так, она видела в отеле, носят некоторые женщины или заплести косы и привычно уложить их вокруг головы? Остановилась на втором и, кажется, попала в точку: в сочетании с платьем и неброскими, но дорогими украшениями косы выглядели королевской короной…
Когда Катерина, одетая, вышла к лестнице, ведущей в вестибюль, Петруша с Тороповым все продолжали спорить.
— Дался тебе этот "Форстер"? — кипятился Иван Николаевич. — Пошли бы в хороший немецкий вайнстубе [4], посидели как люди, а то курам на смех! — ехать в Берлин, чтобы сидеть потом в русском ресторане?
— Это же не просто русские — эмигранты! Разве тебе не интересно пообщаться с бывшими соотечественниками? Посмотреть, как живут, чем дышат? Говорят, поэты всех мастей шибко эту ресторацию любят. Выходит, мы таких мамонтов можем увидеть…
— Поэты, — презрительно скривился Торопов. — Не люблю я их, и вообще тех, кто Родину покидает ради жирного куска! Меня, к примеру, из России и палкой не выгонишь! А эти… одно слово, буржуи недорезанные!
— Больно ты жесток, Ваньша! Не так уж сладко тем поэтам и живется! Вон недавно Марина Цветаева говорила, что из страны, в которой её стихи были нужны как хлеб, она попала в страну, где ни её, ни чьи-либо стихи никому не нужны!
— Говорить говорила, однако сбежала!.. Нет, Петруша, ты меня не переубедишь!
К горячей дискуссии спорщиков остальные врачи даже не прислушивались. Шульц с Подорожанским в глубоких креслах читали газеты. Сперанский, Фирсов и Верещагин оживленно беседовали не то о политике, не то об операциях на прямой кишке, но их оживление объяснялось не захватывающей темой, а непривычной обстановкой роскоши и спокойствия, что так отличалась от российской с постоянно висящим в воздухе запахом пороха и гулом надвигающейся грозы.
Здесь, среди мраморных колонн и зеркал, зеленых пальм и ослепительной формы обслуги можно было расслабиться, забыться, но сделать это они уже не могли. Настороженность, тревога, готовность к неприятным сюрпризам уже въелась в их кровь, как многолетняя ржавчина в днище старого корабля, ибо не может человек быть спокойным, сидя на вулкане.
Даже роскошные женщины вокруг, источающие тревожный запах какой-то стерильной чистоты, так похожей на чистоту операционной, и неизвестных терпких духов, казались ненастоящими, точно они — граждане революционной России — были непосредственными участниками синематографической фильмы.
Первым заметил спускавшуюся по лестнице Катерину Петруша, который, как ни казался увлеченным спором, глаз с неё не спускал, но подойти к красавице-переводчице первым ему все равно не удалось — все его товарищи устремились ей навстречу.
Они так и стояли гурьбой, мысленно восхищаясь и гордясь: ведь они привезли с собой эту богиню! Разве уступала она хоть в чем-то иностранным дивам? О, она была много лучше их, своя, советская, без каких-то там скрытых пороков! С нею можно было общаться открыто, не боясь, что она предаст, завербует или устроит прочую буржуйскую пакость. Бедные врачи, они уже не замечали, что насквозь отравлены шпиономанией, подозрительностью и сами выглядят инопланетянами рядом с другими, нормальными людьми…
Катерина таки заставила мужчин себя ждать, как она ни торопилась! Пока натянула фильдеперсовые чулки, пока справилась с застежками нового платья прежде это делал Дмитрий, — уложила косы, тронула помадой губы… Словом, поначалу к лестнице она почти бежала. Но, поставив ногу на ступеньку, глянула вниз и смутилась: все семеро её товарищей пристально и восторженно разглядывали её, будто именно они только что сотворили Катерину из подходящего куска плоти. Их немое обожание странным образом подействовало на молодую женщину, только что проклинавшую неустойчивые высокие каблуки, непривычные ковры и собственную то ли усталость, то ли волнение, вызвавшую у неё покачивание всего стана. Катерина вдруг выпрямила спину и с новой ленивой грацией стала медленно спускаться вниз. Спешащий рядом с ней какой-то иностранец остановился, будто запнувшись, и восхищенно прищелкнул языком:
— Бэлла донна! [5]
Хирурги все разом предложили ей руки, но она оперлась на руку профессора Подорожанского. Просто потому что тот оказался к ней ближе всех.
Швейцар у подъезда распахнул перед нею дверцу такси, и Катерина подумала, что все её впечатления за эти два дня чаще всего определяются эпитетом "первый".
Прежде в ресторанах ей бывать не доводилось, потому что Дмитрий принципиально не водил жену в злачные места под глупым, как она считала, предлогом: "Еще понравится!"
Не то чтобы "Форстер" поразил Катерину в самое сердце или она начала вдруг с глупым видом глазеть по сторонам, но один вывод она сделала определенно: Дмитрий в своем самомнении — "Я делаю из тебя современную женщину" — утратил чувство меры. В самом деле, считать заведение, в котором можно просто красиво поесть и потанцевать, чуть ли не вертепом? А её чем-то вроде провинциальной гимназисточки, не могущей устоять перед соблазнами большого города. За пять лет жизни в столице она бывала и в театрах, и однажды даже на приеме в Кремле — Георгий Васильевич пригласительные билеты ей преподнес; тогда ещё он ухаживал за нею, и, видимо, на что-то надеялся — блестящий нарком!..
Катерина не слышала разговора Петруши и Торопова о том, что они едут в знаменитый русский ресторан и приготовилась к общению с немцами, но, идя к своему столику, то тут, то там слышала правильную русскую речь, создавшую впечатление, что они из России и не уезжали.
Обилие впечатлений так подействовало на женщину, что в какой-то момент звуки вокруг она воспринимала будто сквозь вату, так что даже не сразу поняла, что рядом сидящий Шульц обращается к ней:
— Что вы будете заказывать, Катюша?
— Ради Бога, Вильгельм Зигфридович, — умоляюще произнесла Катерина, — возьмите все на себя. Я, признаюсь вам честно, в ресторане впервые, так что от волнения и вовсе ничего не соображаю.
— Ну-ну, голубушка, — похлопал её по руке профессор, будто она пациент, беспокоящийся перед серьезной операцией, — уверяю вас, вы ничего и не почувствуете!
