– Как ты можешь вот так целовать меня и бросать одну на целых три дня?
– Я целую тебя так, потому что люблю, а оставляю одну, когда я не нужен тебе.
– Ты мне всегда нужен… О Жан, всего лишь одна ночь без тебя, а я уже чувствую себя потерянной, брошенной. Я замерзаю.
– Значит, я плохо люблю тебя, – серьезно ответил Жан. – Даже если нас разделяют горы и реки, ты должна чувствовать тепло моей любви. Я ведь никогда с тобой не расстаюсь по-настоящему. Я всегда рядом. Если бы ты верила этому, то никогда бы не чувствовала себя покинутой. У тебя должна быть уверенность, потому что, сама знаешь, мы не сможем жить по-настоящему вместе.
– Смогли бы, если бы ты сам этого захотел, – упрямо возразила она.
– Нет. Мы не цыгане, для которых главное – наслаждение, а все остальное – трын-трава. У нас есть Этьен, о котором и ты, и я должны думать. Этьен не сможет смириться с мыслью о том, что мать его – отверженная. Я-то уж точно не смогу этого перенести. И жить у твоей двери я не могу. Если мы хотим, чтобы люди смирились с нашей любовью, надо вернуть достоинство нашей жизни. Я уже давно об этом думаю и вот к чему пришел: лучше всего мне поселиться в Лозарге.
Гортензии показалось, что небо обрушилось ей на голову.
– Как? И ты тоже? – вскричала она. – Что же такого в этих проклятых развалинах, что они отнимают у меня одного за другим всех дорогих мне людей? Сначала Годивелла, теперь ты? Ты тоже хочешь охранять вечный сон маркиза? И это после всего, что он сделал тебе… нам!
– Нет. Я хочу уехать в Лозарг совсем по другой причине. Во-первых, чтобы попытаться спасти все, что еще можно. Там осталась ферма и кое-какая земля, которую я намерен сделать пригодной для обработки, чтобы достояние Этьена могло приносить доход. Я немногое могу для него сделать. По крайней мере мне хотелось бы сохранить для него ту малость, что принадлежит ему по имени. И потом…
Поколебавшись мгновение, Жан снова привлек к себе Гортензию. Она настороженно застыла. Наверное, потому, что давно и безотчетно ждала того, что должно было произойти сейчас.
– Потом я должен уехать туда, ведь я жил там всегда. Пойми меня, Гортензия: пусть у меня нет имени, но во мне течет кровь Лозаргов, и я горжусь этим. Я не могу смириться с мыслью, что я всего лишь тайный любовник владелицы замка Комбер.
– Я никогда ничего подобного не желала для тебя! – гневно вскричала Гортензия. – Женись на мне, и никто больше ничего не посмеет сказать. Ты сможешь царить сколько тебе вздумается и в Лозарге, и в Комбере.
– Нет, Гортензия. Ты не сможешь выйти замуж за сына Катрин Бриель. В глазах закона я едва-едва имею право на жизнь. В этих краях человека, связанного с волками, всегда считали существом странным, не таким, как все.
– Так же, как считали особым существом, почти отщепенцем маркиза, моего дядю и твоего отца. Говорят, что теперь его тень бродит среди руин замка. Ты всего-навсего сольешься с ним в народной молве, но не добьешься, чтобы тебя приняли за своего.
– Думаю, ты не права. Все поймут, почему незаконный сын захотел стать хранителем прошлого. Годивелла выбрала себе такую же судьбу, и она одобрила мое решение, потому что поняла меня…
– А я вот отказываюсь понять, так ведь? Неужели ты думал, что я соглашусь на то, чтобы больше не видеть тебя?..
– Отсюда до Лозарга всего полтора лье пути. Ты будешь видеться со мной столько же, сколько сейчас. Как ты могла подумать, что я смогу отказаться от твоих объятий, от этих мгновений, каждое из которых стоит целой вечности.
– Но не стоят того, чтобы ты пожертвовал ради них своей гордыней?
– У меня нет гордыни, да и откуда бы ей взяться? Но обычная мужская гордость у меня есть. И не проси меня жертвовать ею. Я не хочу, чтобы однажды сын посмотрел на меня с презрением.
– Пусть только попробует. Впрочем, когда-нибудь он узнает правду. А тебе все равно придется на мне жениться, хочешь ты этого или нет.
– Почему?
– Потому что я беременна!
В порыве гнева и отчаяния, охватившем ее, она выкрикнула эти слова, и взять их назад уже не было никакой возможности. Жан так резко разжал руки, что Гортензия покачнулась и чуть не упала…
– Это невозможно…
– Отчего же? Тебе никогда не приходило в голову, что это может произойти, несмотря на все предосторожности?
Боже! До чего легко слетела у нее с уст эта ложь. Со смешанным чувством стыда, страха и злорадства Гортензия вслушивалась в свой собственный голос. Сейчас она лгала человеку, которого любила больше всего на свете. Она всегда знала, что готова на любое безумство, лишь бы удержать его подле себя, но то, что она сделала только что, казалось ей немыслимым. И тем не менее она это сделала. Наверное, в порыве отчаяния, но с уверенностью, которая смутила ее саму. В этот миг она все бы отдала, лишь бы ее слова были правдой, чтобы она действительно носила под сердцем его дитя… Однако она быстро справилась с волнением, подумав, что вскоре это могло стать реальностью. Надо, чтобы так стало, и как можно скорее, пусть потом об этом судачит вся Овернь…
Жан и она соединились ценой стольких испытаний и опасностей, и теперь Гортензия не могла допустить, что потеряет любимого, который достался ей в результате упорной борьбы за счастье. Ибо она была уверена: разреши она сейчас Жану уйти, их любви рано или поздно придет конец. Они потихоньку состарятся в этих полутора милях друг от друга и никогда по-настоящему не воссоединятся, никогда у них не будет ни общей жизни, ни общих воспоминаний. И кто знает, может быть, со временем, когда безвозвратно минет их молодость, они начнут ненавидеть друг друга, как это случилось с мадам де Сент-Круа и ее любимым наместником. Ну уж этого-то Гортензия не допустит.
Укрепившись в своем решении, она поискала глазами Жана. Он сидел на камне в нескольких шагах от нее, устремив взгляд на реку. Гортензии был виден только его профиль с застывшим на нем растерянным выражением, но от всей его фигуры исходило такое чувство подавленности, что у молодой женщины сжалось сердце.
– Ты и вправду так несчастен, услышав эту новость? – спросила она. И такая боль прозвучала в ее голосе, что он вздрогнул, вскочил на ноги, бросился к ней и заключил в объятия, одновременно укутывая ее своим черным плащом, бережно и нежно, как он часто это делал.
– Не было бы для меня большей радости, будь у нас с тобой все как следует, если бы я был не незаконнорожденный по кличке Волчий Жан, а Жан де Лозарг. Я переживаю за тебя: ведь ты теперь окажешься в трудном положении.
Гортензия рассмеялась.
– Прибереги свою жалость для кого-нибудь еще, Жан! Лучше женись на мне, и не будет на свете женщины счастливее меня. Когда же ты наконец поймешь, что вдвоем нам никто не страшен? И если мы окажемся в одиночестве, которое, заметь, так нравилось последним представителям рода Лозаргов, тем лучше! Мы будем только ближе друг другу.
