драку.
Казалось, Золотко стал еще жирнее и еще больше. Нянька права — размером с козу! Как только Доротея таскает его на своих тощих руках! Джулия посмотрела на балдахин, больше всего боясь, что Лапушка вновь примется его гнать. Но зверек как виднелся посреди купола ярким сияющим пятном, так и не шелохнулся. Будто незваный визитер его совсем не интересовал. В одном проклятая книга не врала — умный…
Теофила шлепнула лапищей по своему лицу:
— Господь всемогущий! Это сколько же надо жрать? Да ты погляди! — Она всплеснула руками: — Еще и к Лапушкиной миске подбирается!
Кот и впрямь сидел у самой миски. Нервно хлестал по полу хвостом и искрил глазами. Кажется, теперь становилось ясно, почему к утру Лапина миска оказывалась пустой. И, ведь, правда! Когда тираниха уезжала, еда до утра оставалась нетронутой. Но они с Альбой попросту не догадались.
Теофила воинственно засучила рукава:
— Ишь, расселся! Не для тебя положено, не тебе и жрать! Сейчас я его палкой!
Джулия вцепилась в ее руку:
— Не надо, няня! Не трогай. Пусть ест и уходит. Господь с ним! Мы с Альбой однажды гнали его. А он злющий, так поисцарапал, будто дикий зверь какой. Потом, знаешь, как болело! Ну! — Она улыбнулась, заглянула старухе в лицо: — Ради моего спокойствия. А я дождусь, когда он уйдет, и ставни прикрою.
Нянька Теофила нехотя согласилась, чмокнула Джулию в щеку:
— Будь по-твоему, горлинка моя. — Она тут же покачала головой: — Сердце у тебя уж больно доброе да мягкое. Всыпать бы поганцу, чтобы шерсть клоками летела!
Джулия пожала плечами:
— Так это всего лишь домашний зверь, нянюшка. Чужой зверь. За него человек в ответе — на человека и надо пенять. Кот не виноват, что за ним не следят, как должно. И если он однажды попросту лопнет от обжорства — в том будет лишь хозяйская вина.
Нянька сощурилась, покачала головой:
— Все ты правильно говоришь — тут ведь как с дитем. Откуда же ему знать, если его не учат да не бранят?.. Все понять не могу, откуда слова такие из тебя выскакивают? — она вновь поцеловала Джулию в щеку.
— Ты ложись со мной на кровати, если хочешь. Она просторная, и впятером свободно будет.
Нянька отмахнулась:
— Чтобы меня в такой духоте еще и перины удушили? Вот спасибо!
Джулия лишь улыбнулась.
Теофила вернулась на свой сундук. Подвинула волосяной тюфячок и устроилась чуть подальше, поджав ноги. И тут же захрапела. Джулия оставила одну свечу и вернулась в кровать. Села так, чтобы в бледных оранжевых отблесках можно было рассмотреть кота. Если поганец делает это не в первый раз, он прекрасно знает, как отсюда выйти. Джулия подняла голову, глядя на недвижимое голубое пятно — Лапа был спокоен.
Обычные кошки едят медленно, аккуратно, бесшумно. Золотко же, казалось, мало чем отличался от дворовой собаки, разве что не поскуливал от восторга. Он ел с такой быстротой и жадностью, что мог легко дать фору Лапушке. Видно было плохо, но, казалось, он заглатывал курятину, даже не разжевывая и не чувствуя вкуса. Будто он неделями голодал! Или он чувствовал хозяйкину неприязнь к Джулии и ее зверю и хотел внести в это глупое противостояние свою лепту?
Джулия дождалась, пока кот опустошит чашку. Он вальяжно направился к окну, тяжело запрыгнул на сундук, на подоконник — и благополучно вышел тем же путем, каким и явился. Джулия прикрыла ставни и заперла крючком, вернулась в кровать.
Теперь сон не шел. Тяжелые веки смыкались, но внутри все ходило ходуном, наполнялось какой-то смутной тревогой. Теперь Джулия все время видела перед глазами ту проклятую книгу. Миниатюру, с которой хитро смотрел Лапушка. Снова и снова мысленно прочитывала возмутительный текст. И одно совпадение никак не отпускало… Книга утверждала, что зверь порождается от удара молнии в камни склепа.
Она все еще помнила тот день. Одновременно хотела забыть и не хотела забывать. День похорон матушки. Черный день. Холодный, осенний, промозглый. Дождь лил с самого утра, небо сотрясалось от громовых раскатов и озарялось молниями. Казалось, оно тоже рыдало над этой утратой. Не кричали птицы, попрятались бездомные кошки и дворовые псы. Мир будто надел траур. Воды натекло столько, что пришлось надевать деревянные колодки, чтобы дойти до склепа. Явиться на последнее прощание в портшезе или паланкине было непозволительно. Только на своих ногах.
Джулия и Марена не отходили от няньки Теофилы, просто висели на ней с двух сторон. Никого не осталось ближе — брат всегда был чужим. Когда за матушкой навеки закрылись двери родового склепа, возвращались к карете. И у небольшого круглого фонтана посреди траурной площади во вспышках молний Джулия заметила вымокший дрожащий комок. И не смогла пройти мимо. Она решила, что это котенок, забрала с собой в экипаж и всю дорогу заворачивала в собственную шаль. Марена фыркала, говорила, что он наверняка больной и долго не протянет. А Джулия уже не смогла бы его выбросить. Пусть и больного. Он был таким крошкой, таким беззащитным и таким одиноким…
Джулия вертелась в кровати, гнала эти непрошеные воспоминания, старалась ровно дышать и терла лицо. Потом считала козочек, как еще в детстве учила нянька Теофила. Прошла одна, вторая, третья… двести восемнадцатая…
Когда Джулия открыла глаза, уже расцветилось утро. Нянька Теофила сидела у окна, замотанная в свои покрывала, и привычно обмахивалась кончиком. Заметив, что Джулия проснулась, она широко улыбнулась, сверкая щербинами меж оставшихся редких зубов:
— Доброго утра, горлинка моя!
Джулия улыбнулась в ответ:
— Доброе утро, нянюшка. Как спалось?
Та улыбнулась еще шире:
— Как младенцу. — Она повернулась к окну, посмотрела на бухту: — Господь всемогущий, сколько годков я на этом свете прожила, а такой красоты отродясь не видала!
Джулия кивнула:
— Да, здесь очень красиво. Тираниха каждое утро сидит на террасе и смотрит на эту бухту.
Старуха причмокнула:
— Еще бы! Она и теперь сидит. Она все утро этой Доротее оплеухи раздавала — я через решетку разглядела. Бранилась, но я слов не разобрала — туга ведь на ухо.
Джулия махнула рукой:
— Она всем их раздает. Даже собственной дочери.
Нянька насторожилась:
— И тебе?
Джулия солгала, чтобы не расстраивать старуху:
— Что ты, няня. Разве она посмеет?
Теофила с облегчением выдохнула и вновь посмотрела в окно:
— Красота… Какая же красота. Даже на стенке нарисовали.
Джулия невольно взглянула на фреску перед собой. Удивительно, но она
