Мингот зазвонила в колокольчик, миссис Бофорт уже незаметно ускользнула, а старая леди, сидя в своем огромном кресле, необъятная, белая и страшная, знаками попросила дворецкого помочь ей перебраться в спальню. Хотя и явно расстроенная, она, казалось, полностью владела и телом своим, и разумом.
Горничная-мулатка уложила ее в постель, принесла ей, как обычно, чашку чая, все поправила и расставила по местам и удалилась; но в три часа утра колокольчик опять прозвенел, и двое слуг, поспешивших на этот необычный вызов (потому что обычно старая Кэтрин спала сном младенца), нашли хозяйку сидящей в подушках с кривой улыбкой на лице и беспомощно свисающей с чудовищных размеров плеча маленькой ручкой.
Удар был, видимо, не сильный, ибо она могла артикулировать слова и как-то выражать желания, а вскоре после первого визита доктора возвратилась и подвижность ее лицевых мышц. Но тревога родни была велика, как велико было их негодование тем, что им удалось понять из обрывочных фраз миссис Мингот: оказывается, Регина Бофорт приходила к ней просить – невероятная наглость! – поддержать ее мужа, помочь им, «не покидать» их, как она выразилась, иными словами, побудить все семейство каким-то образом оправдать и простить им этот их чудовищный позор.
«Я сказала ей: в доме Мэнсон Мингот честь всегда оставалась честью, а честность – честностью, и так будет и впредь, пока меня еще не вынесли из него ногами вперед, – через силу и с трудом говорила старуха в ухо дочери; голос ее звучал хрипло, как это бывает у частично парализованных, – а когда она воскликнула: «Но я же Даллас, тетя, мое имя Регина Даллас!», я ей ответила: «Но бриллиантами покрывал твое тело Бофорт, вот теперь и оставайся Бофорт, когда он покрыл тебя стыдом и позором!»
Всем этим, сопровождая слова слезами и придыханиями от сдерживаемого ужаса, и поделилась с ним миссис Уэлланд, побледневшая и почти сокрушенная необычной для нее обязанностью в кои-то веки не отводить взгляда от чего-то неприятного и дискредитирующего.
– Если б только мне удалось скрыть это от вашего тестя! Ведь он постоянно твердит: «Огаста, бога ради, не разрушай моих последних иллюзий!» Но как мне сделать, чтоб он не узнал об этих ужасах? – горестно сокрушалась бедная леди.
– Но, мама, ведь вовсе не обязательно, что он их увидит, – предположила дочь, и миссис Уэлланд со вздохом согласилась с ней:
– Ах да, слава богу, оставаясь в постели, он в безопасности. А доктор Бенкомб обещал рекомендовать ему постельный режим, пока маме не станет лучше, а Регина не уберется куда-нибудь.
Сев возле окна, Арчер тупо и безучастно глядел на пустынную улицу. Было очевидно, что вызвали его потрясенные дамы скорее для моральной поддержки, чем для какой-либо конкретной помощи. Мистеру Ловелу Минготу была послана телеграмма, сообщили и прочим нью-йоркским членам семейства, и пока что делать было нечего, кроме как обсуждать вполголоса последствия позора Бофорта и непростительного поступка его жены.
Миссис Ловел Мингот, занимавшаяся в соседней комнате рассылкой посланий, теперь явилась и внесла свою лепту в обсуждение. В их время, как согласно решили старшие дамы, жена человека, позволившего себе бесчестное поведение в бизнесе, и помыслить не могла ни о чем ином, кроме как скрыться, исчезнуть вместе с ним. «К примеру, случай с бедной бабушкой Спайсер, с твоей прабабкой, Мэй. Конечно, – поспешила добавить миссис Уэлланд, – денежные трудности твоего прадеда имели чисто личный характер: проигрался в карты или подписал вексель на кого-то другого – не знаю, в чем там было дело, мама никогда об этом не рассказывала. Но выросла она в деревне, потому что матери ее пришлось покинуть Нью-Йорк в результате позорного поступка, в чем бы он там ни состоял; они жили на Гудзоне в полном одиночестве и зимой, и летом, до тех пор, пока маме не исполнилось шестнадцать. Бабушке Спайсер и в голову не приходило просить у семьи «моральной поддержки», как, я понимаю, называет это Регина, хотя позорный поступок частного лица ни в какое сравнение не идет со скандальным разорением сотен ни в чем не повинных людей.
– Да, было бы куда приличнее, если б Регина постаралась скрыть свое собственное лицо, а не пытаться просить защиты у других лиц, – согласилась миссис Ловел Мингот. – Я так понимаю, что изумрудное колье, которое было на ней в прошлую пятницу в Опере, прислано от «Болл и Блэк» в тот день на пробу. Интересно, получит ли теперь фирма его назад?
Арчер равнодушно слушал этот безжалостный хор. Идея абсолютной финансовой честности как первейшего закона джентльменского кодекса поведения укоренилась в нем так прочно, что сентиментального желания как-то ослабить жесткость этого закона у него не возникало. Какой-нибудь авантюрист типа Лемюеля Стратерса мог загребать миллионы на своей ваксе, пускаясь в любые темные аферы, и совсем другое дело – незапятнанная честность финансистов старого Нью-Йорка – noblesse oblige [51]. Судьба миссис Бофорт не так уж волновала его. Конечно, он жалел ее больше, нежели ее негодующие родственники, но все же ему казалось, что супружеские узы, возможно, и не столь неукоснительно крепкие в период радости, в горести должны оставаться незыблемыми. Как заявил мистер Леттерблер, когда с мужем несчастье – долг жены находиться с ним рядом, но от общества никакой долг подобного не требует, а даже тихое предположение миссис Бофорт, что может быть как-то иначе, сделало ее в глазах общества чуть ли не соучастницей преступления. Сама идея обратиться к семье, как-то прикрыть, замазать деловую нечестность мужа была недопустимой, так как институт семьи был тут неправомочен.
Горничная-мулатка вызвала миссис Ловел Мингот в холл, и через секунду последняя вернулась, хмуро озабоченная.
– Она хочет, чтобы я телеграфировала Эллен Оленска. Я, конечно, написала Эллен и Медоре, но выходит, что этого недостаточно. Она ждет, что я немедленно отправлю телеграмму, в которой попрошу Эллен приехать одной.
Объявление было встречено молчанием. Миссис Уэлланд покорно вздохнула, а Мэй, встав, принялась собирать разбросанные по полу газеты.
– Видимо, это надо сделать, – продолжала миссис Ловел Мингот так, словно с охотой встретила бы возражения, но Мэй, выступив на середину комнаты, сказала:
– Конечно, это надо сделать. Бабушка знает, чего хочет, и мы должны выполнять все ее желания. Может, я составлю телеграмму, тетя? Если телеграмма уйдет сейчас, Эллен могла бы успеть завтра на утренний поезд. – Имя Эллен она произнесла особенно четко – два слога, звонких, как колокольчики.
– Но прямо сейчас отправить телеграмму невозможно; и Джаспер, и буфетный лакей посланы с записками и телеграммами.
Мэй с улыбкой повернулась к мужу:
– Но есть Ньюленд, готовый оказать любую помощь. Отнесешь телеграмму, Ньюленд? До ланча как раз есть время.
Арчер поднялся, невнятно пробормотав о своей готовности, и Мэй, присев к
