Ознакомительная версия.
– Двое под дверью, один со мной, – шепнул Охтин. – Никого не впускать туда, ну и не выпускать, конечно.
Вместе с агентом он вошел в соседнюю комнату, которая смыкалась с предыдущей. За шторкой скрывалась потайная дверка, открывавшаяся бесшумно; тут же было и окошко для наблюдений. Эта комната среди своих называлась «гляделкой». И если кто-то говорил, что идет «играть в гляделки», это означало, что он отправился сюда.
Охтин осторожно потянул створку окошка.
Барышня стояла, понурив голову, олицетворяя собой беспредельное, неодолимое отчаяние.
«Интересно, знает она и в самом деле хоть что-то об эксе или это только предлог? – подумал Охтин. – Обидно, черт… Ну хоть бы какие-то сведения получить, пусть самые незначительные!»
– Плохи дела, – почти беззвучно выдохнул агент. – У меня на такое глаз наметанный.
– Да это понятно, что дела плохи, только вот в чем они состоят? – так же тихо пробормотал Охтин. – Что она замышляет?
В следующую минуту был получен ответ: барышня выпростала из муфты руку, а в той руке оказался зажат браунинг.
Охтина словно кипятком окатило.
– Ешкин кот… боевичка, тварь… – простонал стоящий рядом агент.
Охтин даже зажмурился, стоило ему только представить, что произошло бы, когда б он послушался Началова и решил обыскать эту красотку! Где гарантия, что она не начала бы палить через муфту куда ни попадя? Конечно, понятно, что она пришла именно по душу начальника сыскного отделения, но при обыске ей было бы уже все равно, в кого стрелять. А ведь какая красавица! Что же это делается с хорошенькими барышнями, а, люди добрые?!
Хорошо, что не стали ее обыскивать. Теперь, пока она здесь, есть минутная передышка. Есть возможность решить, что делать дальше.
А что делать, кстати? Если кто-то откроет входную дверь, девушка может начать стрелять в упор, решив, что это Смольников пришел, потому что нервы у нее натянуты до крайности. Нельзя людьми рисковать, да и она не должна пулю в перестрелке словить: она нужна, очень нужна живой, эта хорошенькая боевичка!
К настороженности Охтина, к его готовности действовать примешивалась совершенно черная обида на то, что прелестная, совершенно обворожительная барышня с ее смоляной головкой, да еще в шапочке, которая держалась на незаметных шпилечках, оказалась именно боевичкой, тварью, террористкой, которая, между прочим, пришла убить одного из лучших, честнейших, бескорыстнейших людей, которых когда-либо знал Охтин. Ладно бы кого-нибудь из жандармского отделения, какого-нибудь пса самодержавия, как пишут эти ненормальные террористы в своих прокламациях, ладно бы гнусного взяточника! Но Смольникова, который защищает людей, их жизни, их имущество… За что?!
А ведь причина ясна. Причина – в том предлоге, который привела барышня. Сказала, что хочет увидеться с начальником сыскного отделения по поводу ограбления, и можно прозакладывать десятилетнее жалованье агента Охтина, что ее послали сюда люди, которые устроили неудавшийся экс. Похоже, они очень опасаются, что Смольников, который взял дело под свой личный контроль, его распутает. Значит, у них есть для этого основания. Возможно, на месте преступления оставлено нечто, могущее очень легко навести на след преступников. Что именно? Нож с буквой М ? Что-то другое? И еще, возможно, налетчики узнали, что Лидия Николаевна Шатилова все же дала кое-какие показания. Тогда получается, грабители находятся где-то совсем рядом с женой управляющего «Сормовом»! Она в опасности…
Мысли эти промелькнули в голове Охтина мгновенно, ничуть не мешая другому потоку размышлений: о том, как, каким образом обезвредить террористку.
– Слушай меня, – прошептал Охтин. – Ворваться в комнату надо не раньше, чем она отвлечется, иначе есть риск напороться на пулю. Выйди и передай ребятам, что сигналом будет мой крик. Я заору, на нее брошусь, а вы…
– Бросишься на револьвер? – перебил агент. – Нет, тут что-то другое надо…
– Да мне помирать неохота, не сомневайся, – в свою очередь, перебил Охтин. – Я постараюсь что-нибудь придумать.
– Лучше всего ей руку прострелить, что ли, – предложил агент. – Дозволь мне. Я отсюда запросто ее достану, причем так, что только слегка поцарапаю. Главное, чтобы она пушку свою выронила, а дальше уж…
– Ты серьезно сможешь? – изумленно повернулся к нему Охотин. – Вот так, в спину, женщине…
Агент глянул на него исподлобья, хмыкнул:
– А ты что, хочешь, чтобы наш начальник пулю схватил, как Грешнер? Слышал, было такое в пятом году? А про Луженовского слыхал? Да мало ли их полегло! При чем тут – женщина она или мужчина? Она боевичка, вооруженная…
Слова замерли на его губах, так и не сорвавшись. Потому что из коридора донесся веселый голос того, кому ни за что, ни в коем случае нельзя было здесь оказаться, – Георгия Владимировича Смольникова.
– Охтин тут? – спросил он, стоя совсем близко, за дверью. – Я его ищу. Пускать не велел? Почему? И мне нельзя, что ли?
Охтин только глянул безумными глазами – агент кинулся к выходу: остановить начальника, однако было уже поздно: дверь из коридора в «гляделку» приоткрылась.
– Нет, ваше благородие, не велено-с, – увещевал один из агентов, оставленных в коридоре, но Смольников не слушал.
Девушка начала поднимать руку с револьвером, и в то же мгновение Охтин шибанул изо всех сил кулаком по створке потайной дверцы, распахнул ее и ворвался в «гляделку».
Девушка обернулась…
Револьвер ее уставился в лицо Охтину. Он только слабо махнул рукой, не в силах сообразить, что смотрит на него страшнее, мрачнее, смертоноснее: черное око браунинга или расширенные, непроглядные – одни сплошные зрачки! – глаза террористки. Сознавал, что опоздал: она успеет и его снять, и выстрелить в безмятежно входящего Смольникова.
Ах ты, все пропало, пропало…
«Бросай оружие!» – хотел крикнуть Охтин, но не издал ни звука: девушка вскинула револьвер и… прижала дуло к своему виску.
– Я не знала, не хотела, – пробормотала торопливо. – Я не смогу! Маме не говорите!
И нажала на спусковой крючок.
* * *
Мурзик отца не помнил. Это и не удивительно – мать его тоже не помнила человека, от которого зачала сына. И поскольку она не могла предъявить свидетельства о церковном венчании, новорожденный младенец ее был записан в метрике как незаконнорожденный. Молодая мать знала, что это – клеймо на всю жизнь. Каждый, кому не лень, пнет мальчишку, оскорбит, унизит. Плача, умоляла она батюшку написать хоть какого вымышленного отца, вынула из ушей дешевенькие серьги, сняла копеечное колечко, наивно уверяя, что это – подарки младенчикова отца, а значит, был он, был, ведь не ветром же ей надуло…
Ознакомительная версия.
