Зоя отбросила воспоминания и заставила себя поглядеть в окно, медленно вдыхая воздух. Это Англия. Она в Лондоне, со своим мужем. Она в безопасности, и всё, чего он хочет – уберечь её от беды.
Люсьен расстроен, напомнила она себе. Когда мужчины расстраиваются, то руководствуются инстинктами, которые не всегда рациональны. Она сама была обеспокоена тем, что произошло, хотя эта опасность была пустяком в сравнении с тем, с чем ей приходилось жить в гареме, день за днём и ночь за ночью.
Она заставила себя ответить спокойно:
– Я знаю, что ты хочешь меня защитить, но это несправедливо.
– Харрисон не справедлив, – сказал Марчмонт. – Мы имеем дело либо с безумцем, либо со злодеем. Ты сама так говорила. Ему ничего не стоило жестоко напасть на бессловесное животное. Его не беспокоило, что сделает в панике обезумевшее от боли существо. Его не волновало, кто ещё мог бы пострадать, когда лошади понесли. Нельзя предугадать, как он поступит.
– Нельзя предугадать, как долго займут его поиски, – возразила Зоя. – Это могут быть дни и даже недели. Что, если он одумается и уедет из Лондона, как ему и следовало сделать? Что если он свалится в Темзу и утонет? Его тело может быть не найдено никогда. Ты меня сделаешь узницей в Марчмонт-Хаусе на неопределённое время?
– Я тебя не делаю узницей, – ответил герцог. – Я хочу быть уверенным, что он до тебя не доберётся.
– Для меня это тюрьма, – проговорила она. – Тебе следует это понять. Я думала, что ты понимаешь. Меня держали в клетке двенадцать лет. Я жила в громадном доме, даже больше твоего – в огромном дворце с огромным, обнесённым стеной садом. Тюрьма остаётся тюрьмой, независимо от того, насколько она красива или как велика.
– Это не одно и то же.
– Для меня это одно и то же, – сказала Зоя. – Я не вынесу заточения.
– А я не вынесу, если подвергну риску твою жизнь, – ответил Марчмонт. – Пока мы не узнаем, что он за решёткой, или умер, или находится за пределами страны, ты будешь оставаться дома. Ты сказала, что сыщики его найдут. Ты сказала, что у них есть все причины сделать это быстро. Ты уверяла меня в этом. Теперь уверь сама себя.
– Ты не можешь держать меня в доме.
– Могу и буду. Не будь ребячливой, Зоя. Это для твоего же блага.
– Ребячливой? – Возмутилась она. – Ребячливой? Я жизнью рисковала ради свободы. Ты не знаешь, что бы они со мной сделали, если бы поймали. Я рисковала ради этого.
Она указала рукой в окно, где призрачные фигуры спешили по тротуару, всадники и кареты двигались по оживлённой улице.
– Я рисковала всем, чтобы жить в мире, где женщины выходят из домов за покупками и навещают своих подруг, где они даже могут говорить и танцевать с другими мужчинами. Двенадцать лет я мечтала об этом мире, и это превратилось в мою мечту о рае: место, где я могла бы свободно передвигаться, среди людей. Где я могла бы посещать театр, оперу и балет. Двенадцать лет я была забавной зверушкой в клетке. Двенадцать лет меня выпускали только ради потехи понаблюдать, как я пытаюсь убежать. Теперь у меня есть собственная лошадь, и я могу кататься в Гайд-парке…
– Только послушай, что ты говоришь, – сказал Марчмонт. – Всё, что ты хочешь делать, ставит тебя под удар. О Гайд-парке даже речи быть не может.
– Ты не можешь так поступить со мной, – проговорила Зоя. – Я не буду сидеть под замком. Я не буду прятаться от этого ужасного человека. Он забияка, и он пытается нас запугать, а ты позволяешь ему это делать. Ты позволяешь ему устанавливать правила, потому что боишься того, что он сделает.
– Не он устанавливает правила, Зоя! Их устанавливаю я! Ты моя жена, и в день нашего венчания я поклялся тебя оберегать, а ты клялась мне повиноваться.
Она начала возражать, но умолкла.
Она знала, что для него было делом чести сдержать свое слово.
Все знали, что Марчмонт считает своё слово священным, говорил её папа.
Когда она обещала повиноваться, то тоже давала слово. Не сдержать данное ему слово было бы поступком бесчестным, преданием доверия.
– Я давала клятву, – сказала Зоя. – И буду повиноваться.
Остаток пути они провели в молчании. Всё это время у Марчмонт всё внутри сжималось. Он снова и снова слышал, как экономка щёлкала пальцами, повторяя слова Харрисона «я покончу с ней, я это сделаю, вот так».
Эти слова отдавались у него в мозгу, пока они входили в Марчмонт-Хаус и пересекали мраморный вестибюль.
Он слышал их, пока поднимался с Зоей по лестнице.
Он понимал – очень хорошо понимал – что Зоя, идущая рядом с ним, потеряла весь свой свет и жизнерадостность, и он знал, что убивает её счастье, и юмор, и восхитительную беззаботность. Он говорил себе, что она напрасно преувеличивает. Беда в том, что герцог знал, почему именно для неё это так много значит.
Её свобода была для неё драгоценна, куда более драгоценна, чем для других английских женщин, которые воспринимали её как должное, точно так, как он принимал своих слуг и безупречный дом как само собой разумеющееся.
Люсьен вспомнил, как Зоя говорила в тот первый день, после того, как предложила ему жениться на ней, и он отказался.
Я была замужем с двенадцати лет, и мне показалось, это было очень долго, и я бы предпочла не выходить замуж сразу.
Однако она снова вышла замуж, и сразу, поскольку у него не хватило силы воли сопротивляться искушению.
У неё не было шансов встречаться с поклонниками.
У неё не было шансов самой решить, чего ей хочется на самом деле.
Он её хотел, и должен был её получить, и на этом конец.
Всё же, он едва ли мог приговорить её к жизни в страданиях. Брак с ним давал ей больше свободы, чем любой другой женщине, включая дам из аристократии. Все двери открывались перед герцогиней Марчмонт. Она никогда не будет нуждаться в деньгах, чтобы купить всё, что пожелает. Она всё ещё могла танцевать и флиртовать с другими мужчинами.
И она могла ходить куда угодно.
До сегодняшнего вечера.
Я хочу развлекаться, как говорила она тогда в Гайд-парке после скачек с леди Тарлинг. Я хочу жить. В Египте я была игрушкой, забавой. Питомцем в клетке. Я поклялась, что никогда не буду терпеть подобного существования снова.
Марчмонт посмотрел, как Зоя входит в свои покои, и пошёл к себе.
Он сказал Эбдону, что не поедет никуда вечером, и приказал приготовить ванну. Казалось, что запах Боу-стрит прилип к его коже, как и к одежде.
Ванна должна была принести успокоение. Но не принесла.
Новый камердинер разложил чистую сорочку, панталоны и чулки. Герцог поднялся и долго смотрел на них. Он внезапно ощутил такую усталость, не телом, а умом и сердцем, словно нёс в себе тяжёлую ношу, бесконечно долго.
