У Назара сладко запело сердце: ах, ах, Нина Васильевна – вот бы прийти к вам с визитом, в совместной борьбе поучаствовать… Написал ей три письма – ни на одно не ответила. Марья стояла над душой:
– Что вы ей пишете, будто в чувстве признаетесь? Надо построже: деньги на стол или будут последствия.
Она вновь созвала собрание. Назар объявил, что готов пойти к Нине Васильевне и поговорить с ней о долге: ну, пугнуть как следует, ножик к теплому бочку приставить или еще чего. Но одного его Марья не пустила.
Вот лежи теперь, растерзанный, на койке, кусай простыню, чтобы не плакать от боли. Ни одна сука не пожалеет: двадцать человек в палате – все дрыхнут.
Надо морфию спросить – пусть какие угодно счета выставляют, пусть снимают последнюю рубаху.
В щели под дверью заметался свет, загремели шаги. Назар приподнялся на локте:
– Сестра…
В палату вошли пятеро сикхов-полицейских.
– Вот он, – показал на Назара доктор.
Сикхи взялись за койку, приподняли. Назар хотел орать, но ему сунули в нос револьвер:
– Молчи.
Как в беспамятстве он поехал по коридору, по лестнице, а потом… в мертвецкую. Запах такой, что убиться можно. И чьи-то ноги на столе.
– А-а-а… – тонко завопил Назар. – Не трогайте меня!
Из темноты к нему придвинулась тень. Свет фонаря ударил в глаза.
– Ну, выкладывай, – произнес кто-то по-русски. – Кто организовал налет и с какой целью?
Назар закрылся руками, заплакал:
– Все скажу… Тайная организация… Возрождение России, чтоб против большевиков… Денег хотели достать на благие цели… – Назвал им какие-то фамилии, но не все: вовремя язык прикусил.
– Ну, не хочешь говорить – здесь посидишь до утра, – усмехнулся русский. – Охладишься немного. А завтра мы с тобой еще побеседуем.
Он что-то сказал сикхам, и они вышли. Один остался сторожить – тюрбан его видно было сквозь окошко на двери.
Назар приподнялся на локтях: на столе и вправду лежал мертвяк. Граждане, да что же это? Да какие они моральные права имеют человека к покойникам подкладывать? Назар сел на койке, хотел ступить на больную ногу – ой, нет!
– Тсс! Не шуми!
Услышав голос за спиной, Назар обмер. Теплый ручеек потек по ляжке.
– Это я, Марья Заборова. Я в этом госпитале служу. Тут дверь с другой стороны – пойдем, я тебя выведу.
От боли, от потрясения Назар опять заплакал. Марья подставила ему плечо, и он запрыгал вслед за ней.
3
Все-таки Китай в ноябре – дело хорошее, хотя, конечно, не как август в Москве. Выглянешь в окно – небо пронзительное, в лужах облака плывут, а поверх листок красный – то ли каштана, то ли платана. В общем, смотреть на ликование природы везде неплохо.
Макар Заборов, бывший артиллерист, бывший верноподданный Российской империи, собрался с дочкой в гости и ждал, покуда она шляпку на голову присобачит.
Дочка, Марья Макаровна, сказала, что на сборище будут господа-офицеры – сыновья Отечества, преданные до последней капли крови. Марья Макаровна – ох, строгая! Драться, положим, не будет, как матерь, – у ней образование, но чуть что не по-ихнему – всем в укрытие.
Как ее замуж выдавать при таком характере? Да еще ростом выдалась – колокольня. На лицо-то ничего – терпимая, но то, что девка выше всех на голову, – это какое-то упущение природы.
Покуда маленькой была, гаркнешь на нее: «Машка, подай молока!» или «Машка, закрой фортку – дует!» – все делала как положено. А потом… «Вы, – говорит, – папаша, невежественный, хуже китайца-кули. Нате вам газету – ознакомиться».
Возьмешь очки, начнешь читать – диву даешься: Британия опять войну затевает. Ей все державы советуют: «Уймитесь!» – а они там, в Лондоне своем, слушать никого не хотят.
Макар Заборов знал англичан. Как приехал в Харбин, устроился в паровозное депо при КВЖД. [54]Там инженер был английский – очень хороший человек. Бывало, зайдет в мастерскую, вежливо по плечу стукнет: что, мол, труженик Заборов, как твои обстоятельства? Ты ему мигаешь и знаки показываешь: «Все хорошо, благодарствуем». Он по-русски только одно слово знает: «оштрафую» – надо к нему с сочувствием относиться. Англичанин посмотрит на твою работу и идет дальше по плечам стукать.
Марью Макаровну надо слушаться – она и себе уровень соображения повышает, и младшим сестрам, двойнятам Паше и Глаше. Танечку, среднюю сестру, правда, не уберегли. Большевики, как договор подписали с китайцами, стали делить КВЖД. Всем работникам велели принимать подданство – либо китайское, либо советское. А кто без гражданства намерен жить, тому шиш, а не работа.
Марья Макаровна по столу стукнула: «Не буду ни китайкой, ни большевичкой. Я русская женщина, ей и помру». А Танечка – святая простота – спорить вздумала: «Если народ наш выбрал Советы, то и я с ним». Такой шум подняли – чуть не подрались, хоть обе в гимназиях отучились. Младшие, Паша и Глаша, к соседям убежали – прятаться, а отцу что делать? Была бы матерь ихняя жива, она бы надавала им подзатыльников. Только нету больше солнца нашего, Зои Буянчаевны, – злая чахотка прибрала.
Макар женился на ней вопреки родительской воле: вся улица шумела – Заборов калмычку за себя берет. А и что, что калмычку? Зато хозяйственней Зоечки никого во всей Москве не было. Лепешки ее на бараньем сале помните? А пирог со смородиной? То-то же. А фельдшерицей она какой была! К ней даже один доктор за советом ходил.
Дочек родила – загляденье. Не помри Зоя Буянчаевна во цвете лет – вот бы радовалась! Старшая, Марья Макаровна, – сестра милосердия. Всю Гражданскую войну прошла, в Харбине в городской больнице за страждущими ходила, потом в Шанхай приехала – зачем-то оно ей потребовалось. И сразу при деле оказалась – в Шанхайском всеобщем госпитале. Если б не собачилась она с Танечкой по политическим соображениям – цены б девке не было. Ну и росту ей убавить – хотя это никак невозможно.
Танечка – тоже умнейшая голова. Получила советский паспорт – служит стенографисткой при пароходстве. А пароходство – при КВЖД. В Шанхай переезжать отказалась, ибо от Родины далеко. Снимает теперь в Модягоу угол с кипятком. У ней и жених имеется.
Марье Макаровне она ничего не пишет, отцу тоже, а с младшими сестрами еженедельно переписывается. Ну да Паша и Глаша – добрые девочки: все, что надо, рассказывают родительскому сердцу.
Жених Танечкин – из боевой комсомольской дружины. Что это за комсомол такой – нам неведомо, но задание у них такое: охранять советские учреждения от белогвардейской сволочи. Только где они эту сволочь берут – непонятно. Харбинцы много судачат о политике – обид у людей накопилось на многие годы. Ну что они супротив Союза сделают? Сравнить тоже – этакую страну-махину и город Харбин, где лишь сердцевинка русская, а кругом одни китайцы.
Да русские и не живут миром: поделились на партии, отгородились друг от друга. Здесь «совы» – советские служащие, здесь «киты» – те, кто принял китайское подданство, а здесь «квиты», живущие по временным квитанциям.
Вот пойдет Танечка замуж, неужто родного отца не позовет на свадьбу? Приехать Макар не приедет – денег нету, – но все равно хочется. Самая красивая – Танька-то. Младшие дочки в мать-калмычку удались, Марья Макаровна – в предка-драгуна какого-нибудь, а Танечка – загляденье.
Когда Макара уволили из депо за беспаспортность, дочь старшая прислала письмо: приезжай с девочками в Шанхай, тут сознательные люди живут и Белое дело процветает. Будем вместе готовить отпор большевикам.
Танечка в крик: «Ни за что своего жениха не брошу!» Младшие тоже реветь, а потом ничего, согласились.
Приехали – и что же? Русских людей на Бродвее – как песку в море, а Белого дела не видать. Кто им будет заниматься, если кругом нищета и сплошное страдание? Нет на чужбине почета русскому человеку. В газетах пишут, бельгийским участникам войны назначили пенсион за их раны и геройство. А русским кто назначит? Бельгия эта – козявочная страна, на карте ее только с лупой для чтения найдешь, а деньги на справедливость у ней имеются. А в России – этакой махине! – совести вообще нет.
