Мы не можем обсуждать реформы Томаса Кранмера, не упоминая мессу, и не можем обсуждать мессу, потому что это запрещено. Король запретил все разговоры на тему этого священнодействия. Думать и разговаривать дозволено только королю.
– Но тем не менее он может меня допрашивать, – замечает Анна Эскью, закончив проповедь о чуде превращения воды в вино в Кане Галилейской. – Мне дозволено говорить о свадебном вине и о вине на Тайной Вечере, но не о том вине, которое священник наливает в чашу в церкви, в наши дни и на наших глазах.
– Ты действительно не должна этого делать, – тихо говорю я. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, госпожа Эскью, но говорить этого не надо.
Она склоняет голову и осторожно отвечает:
– Я не стану говорить о том, о чем вы хотите, чтобы я смолчала. Я никогда не призову беду на ваш порог.
Это похоже на торжественное обещание, данное одной честной женщиной другой. Я улыбаюсь ей.
– Я знаю, что вы не будете это делать. Надеюсь, что и себе вы тоже беды не накликаете.
– А как ваша фамилия по мужу? – внезапно спрашивает Анна Клевская.
Хорошенькое личико Анны Эскью тут же расцветает задорной улыбкой.
– Его зовут Томас Кайм, ваше высочество, – говорит она. – Но у меня нет фамилии по мужу, потому что на самом деле мы так и не поженились.
– Вы считаете, что сами можете расторгнуть брак? – спрашивает разведенная королева, которую теперь называют принцессой, потому что ее велено было считать сестрой короля.
– В Библии брак нигде не называется таинством, – отвечает Анна. – И нас соединил не Господь. Обряд проводил священник, и соединяли нас только его слова, а это не является истиной, потому что слово Церкви не имеет того же веса, что Слово Божье, содержащееся в Библии. Наше венчание, как и любое другое, было деянием человеческим, не Господа. Мой отец заставил меня выйти замуж за Томаса, и, когда я достаточно повзрослела, чтобы понять, что к чему, я разорвала это соглашение. Я возвращаю себе право быть свободной женщиной, с душой, равной душе мужчины.
Анна Клевская, еще одна женщина, выданная замуж не по ее воле, как и разведенная без ее согласия, осмеливается на скромную улыбку Анне Эскью.
* * *
Томас Кранмер с триумфом возвращается домой, чтобы систематизировать те реформы, которые одобрил король, чтобы сформировать их в виде закона и представить Парламенту, но король отправляет к нему гонца с письмом, где велит ему остановиться в том, что он делает.
– Я должен был остановить Томаса сразу после того, как получил известие от Стефана Гардинера, – говорит он мне, когда мы наблюдаем партию тенниса на королевском корте. Наш разговор размечается громкими ударами ракетки по мячу и паузами, пока мяч катится вниз по крыше и падает на траву, и игроки возвращаются на позиции, чтобы ударить снова. Мне кажется, что тактика Генриха в решении вопросов религии очень походит на эту игру: сначала скачок в одну сторону, затем немедленное возвращение на исходные позиции.
– Гардинер говорит, что он очень близок к заключению договора с императором в Брюгге, но император настаивает на том, чтобы в англиканской церкви не было перемен. Я, конечно же, не танцую под его дудку, не подумай. Но пока стоит попридержать реформы, чтобы не раздражать императора. Мне приходится просчитывать все, что я делаю, как философу: каждый шаг, каждое малейшее изменение. Император желает заключить со мною соглашение, чтобы быть спокойным во время наступления на лютеран, особенно в Германии.
– Если бы… – начинаю я.
– Он сотрет их с лица земли, сожжет этих еретиков на костре, если сможет, – улыбается Генрих; его всегда привлекали жесткие и жестокие меры. – Он говорит, что ни перед чем не остановится, чтобы истребить их. Где же ты тогда будешь брать свои еретические книги, дорогая?
Я начинаю бормотать какие-то возражения, но король меня не слушает.
– Император нуждается в моей помощи. Он хочет, чтобы мы заключили мир с Францией, дабы он мог спокойно заняться возвращением Германии на путь истинный. Конечно, он не хочет, чтобы я еще дальше отходил от католичества, раз уж он сам является сторонником папистской церкви.
– Вы же не пойдете против Бога ради того, чтобы угодить испанскому императору? Не станете рисковать вашей праведностью и честью?
Генрих аплодирует красивому удару на корте.
– Я поступлю так, как велит мне Господь, – ровно произносит он. – А его пути, как и мои, неисповедимы.
Я поворачиваюсь и аплодирую вместе с ним.
– Это был сложный мяч! – восклицаю я. – Не думала, что он сможет его отбить.
– Я легко брал такие, когда был молод, – замечает король. – Я был лучшим игроком в теннис. Спроси Анну Клевскую, она помнит, каким я был ловким!
Я улыбаюсь, глядя на нее, сидящую по его левую руку, и тоже наблюдающую за игрой. Я знаю, что она нас слушает, и знаю, что она размышляет о том, что сказала бы на моем месте. И я знаю, что она непременно вступилась бы за свой собственный народ, который всего лишь хочет права читать Слово Божье на родном языке и поклоняться Богу в святой простоте, минуя ритуалы.
– Ведь так, принцесса Анна?
– О да, – с готовностью соглашается она. – Его Величество был лучше всех.
– Она составляет тебе хорошую компанию, – тихо говорит Генрих, повернувшись ко мне. – Не правда ли, приятно иметь при дворе такую красивую женщину?
– Да, конечно.
– И она так любит Елизавету…
– Да, действительно.
– Мне все говорят, что я не должен был ее отпускать, – заявляет Генрих с самодовольным смешком. – Если б она родила мне сына, то ему сейчас было бы пять лет, ты только подумай!
Я знаю, что в тот момент моя улыбка исчезла. Я не понимаю, как мне относиться к сказанному и ко всему этому разговору в целом. Неужели Генрих забыл, что он так и не вступил в брачные отношения с ныне такой желанной Анной Клевской, заявляя всем вокруг, что она была настолько толста, недевственна и слишком дурно пахла, что он так и не смог себя заставить лечь с нею в постель?
– Поговаривают, что она все-таки родила от меня ребенка, – шепчет он мне, затем поворачивается и машет рукой в знак поддержки проигрывающему игроку, который кланяется в знак благодарности.
– Правда?
– Глупости, конечно, – говорит король. – Ты не должна обращать внимания на то, что говорят люди. Ты же не прислушиваешься к подобным сплетням, а, Екатерина?
– Нет.
– Потому что знаешь, что говорят во Франции?
– Что? – спрашиваю я, ожидая услышать шутку.
– Что ты болеешь и скоро умрешь. И что я стану вдовцом и женюсь снова.
Я натужно смеюсь:
– Какая несусветная глупость! Но вы же можете заверить французского посла в том, что я здорова?
– Я скажу ему, – улыбается Генрих. – Представь, они думают, что я возьму себе другую жену! Ну не смешно ли?
– Смешно, конечно. Очень смешно. Что они там себе думают? Кто у них советники? И откуда у них вообще возникают такие мысли?
* * *
– Итак, никаких реформ не будет, – говорит мне архиепископ Кранмер, когда я прихожу в часовню, чтобы помолиться, и нахожу его коленопреклоненным перед алтарем. Он размышлял, молился и много читал, готовя эти реформы, так необходимые церкви, и столкнулся с тем, что одно-единственное письмо от епископа Гардинера способно развернуть короля в обратную сторону.
– Пока никаких реформ, – поправляю его я. – Но никто не сомневается в том, что Господь воссияет своим просвещающим светом на Англию и ее короля. Я продолжаю надеяться и верить, даже когда успехи наши так невелики.
– А он прислушивается к вам, – говорит Томас. – Он гордится вашим умом и прислушивается к вашему совету. Если вы и дальше продолжите открывать ему глаза на коррумпированность Рима и сподвигать его к большей терпимости к новому мышлению и новым идеям, то мы продолжим нашу борьбу. – Он улыбается. – Когда-то он называл меня величайшим еретиком Кента, но я все еще епископ и его духовный советник. Он дозволяет дискуссии только с теми, кого любит. Король щедр со мною и с вами.
