Анна тепло улыбается мне, но сохраняет дистанцию, словно не находит никакой пользы от дружбы с нынешней женой. Она знает все, что необходимо, о королевах из рода Тюдоров и приходит к выводу, что установление дружбы со мною не имеет никакого смысла. Говорят, что у нее были теплые отношения с Екатериной Говард, и она не проявила ни малейшей недоброжелательности к ней, когда поменялась местами с собственной фрейлиной. Однако со мной она ведет себя так, словно не видит необходимости даже узнавать меня поближе. Ее прохладный спокойный взгляд говорит мне, что она сомневается в том, что я продержусь три года и что, скорее всего, меня не будет здесь уже к следующему Рождеству.
Нэн обнимает ее без малейших колебаний, бросаясь в ее объятия так, словно они были единственными выжившими в тайной войне, которую только они вдвоем и помнили.
Анна крепко обнимает ее, а затем долго держит руку моей сестры, вглядываясь в ее лицо.
– У тебя всё в порядке? – спрашивает она. Эта женщина все еще говорит с немецким акцентом, и звук ее голоса напоминает мне карканье вороны. Надо же, она не избавилась от него за все годы, проведенные в Англии!
– У меня всё в порядке, – растроганно говорит Нэн, как будто ее до глубины души тронул поцелуй привидения. – А моя сестра – королева Англии!
Не может быть, чтобы после этого заявления только мне стало неловко, учитывая, что эта миловидная пышная женщина была моей предшественницей и была отпущена из королевской постели и с королевского трона быстрее, чем кто бы то ни было. Но Анна поворачивается ко мне, все еще не выпуская руку Нэн, и улыбается.
– Да благословит Господь Ваше Величество, – мило говорит она. – И да будет ваше правление долгим.
«В отличие от вашего», – проносится у меня в уме, но я склоняю голову в благодарность и тоже улыбаюсь ей.
– Здоров ли король? – спрашивает она, прекрасно зная, что мне придется солгать в ответ, потому что рассуждения о болезни короля могут истолковать как измену.
– Король здоров и в прекрасной форме, – стоически говорю я.
– Не проявляет ли он интереса к реформации? – Этот вопрос прозвучал с надеждой. Разумеется, Анна была воспитана лютеранкой, но кто знает, во что она верит сейчас? Она же не писала ничего, что можно было бы считать утверждением веры.
– Король известен своими познаниями о Библии, – говорю я, аккуратно подбирая слова.
– Мы движемся вперед, – уверяет ее Нэн. – Правда.
* * *
На ужине я сижу справа от короля, а справа от меня сидит Анна Клевская, которой оказывались почести как сестре короля – так он решил ее называть. Я тщательным образом слежу за тем, чтобы мое лицо не покидала улыбка, словно ничто в мире меня не заботит и я не осознаю, что рядом со мной он ест, мычит, рыгает, задыхается и снова ест. У меня появилась острая чувствительность к звукам, которые король издает во время еды. Их не заглушить музыкой, не забыться от них в беседе. Я слышу его сопение, которое он издает, наклоняя к губам миску с мясным соусом, хруст костей на его зубах и громкие чмокающие звуки, когда он лакомится выпечкой и сладким. Он издает громкие странные звуки, когда пьет вино огромными глотками, затем тяжело дышит прямо в бокал, чтобы восстановить дыхание, словно плывет и одновременно пьет озеро.
Я поворачиваюсь к Анне Клевской и заговариваю с ней, улыбаясь сидящей дальше за столом Елизавете. Екатерина Брэндон кокетливо склоняет голову, когда король шлет ей очередное особое блюдо, а Нэн бросает на меня взгляды, словно желая удостовериться в том, что я это заметила. Я смотрю на придворных, на всех этих людей, накладывающих еду в свои тарелки, щелкающих пальцами слугам, чтобы им принесли еще и еще вина, и мне кажется, что двор превратился в чудовище, пожирающее самое себя, в дракона, съедающего собственный хвост.
Меня пугают мысли о стоимости содержания этого разросшегося двора – тысяч слуг, исполняющих прихоти сотни лордов, их дам, их лошадей, их собак. И дело не в том, что такое хозяйство вызывает у меня ощущение беспомощности: я выросла в благородном доме и знаю, как им управлять. Я не имею в виду ничего плохого, просто меня смущает эта роскошь и расточительство на фоне разграбления церквей. Только накопленное за тысячу лет существования Церкви богатство может покрыть такие расходы. Двор чем-то похож на большую заводную игрушку, с большой пружиной и огромным колесом, которая работает на священном добре и выбрасывает его вон испорченным или покореженным каждый час, каждую минуту. Как король, который объедается до рвоты, потом блюет и корчится от боли над ночным горшком, цепляясь за руку Энтони Денни и призывая доктора Уэнди с целительным клистиром.
Я замечаю рядом с Эдвардом Сеймуром свободное место по правую руку от него, а стало быть, почетное – и тут же настораживаюсь. Может быть, он ожидает Томаса? Звон и скрежет ложки о дно блюда, из которого король вычерпывает устричный рассол, затем хлюпанье, когда он бросает в него ломтики хлеба и высасывает, отходят на второй план. Я даже едва замечаю грохот золотой ложки о блюдо, когда король таким образом торопил слугу и требовал добавки. Я не свожу глаз с двери в дальнем конце зала, и, словно это я призвала его, словно моя страсть соткала призрак, в комнату тихо входит Томас в темно-синем плаще, скидывает его, отдает пажу и направляется прямо к столу брата.
Он здесь. Я тут же отвожу взгляд. Мне не верится, он здесь.
Эдвард искренне рад брату. Он вскакивает и раскрывает объятия, крепко и тепло держа его в своих руках. Они быстро обмениваются несколькими словами, потом снова обнимаются. Затем Томас отходит от Эдварда и направляется к возвышению, на котором стоит наш стол. Он кланяется королю, затем мне, затем принцу, сидящему рядом с королем, а затем торопливо кивает Анне Клевской, которую он сам сопровождал в Англию на коронацию. Его темные глаза быстро скользят по всем нам с безразличием. Король подзывает его к себе поближе, и Томас поднимается, поворачиваясь ко мне плечом так, что я вижу только его профиль. Он не смотрит на меня.
Я стараюсь не наклонять голову в их сторону, чтобы не слушать, о чем они говорят. До меня доносятся какие-то слова о кораблях и о зимовье. Король приглашает Томаса сесть за стол и отужинать и тут же отсылает к столу Сеймуров блюдо с рагу из оленины, а потом пироги и бисквиты, и жаркое из кабана. Томас благодарно кланяется, сидя рядом со своим братом, и по-прежнему даже не смотрит в мою сторону. Я знаю об этом только потому, что, когда его глаза скользят по мне, я чувствую, как начинает гореть моя кожа, как при лихорадке. Мне даже не нужно видеть его взгляд – я его чувствую, словно мое тело знает само, словно он может касаться меня без прикосновений.
Но сегодня я холодна и спокойна и смотрю прямо перед собой, как и он, и наши взгляды скользят по самым разным предметам и лицам, но никогда не пересекаются друг с другом, словно мы никогда не вглядывались друг в друга, не сжимали друг друга в объятиях.
* * *
После обеда – бал-маскарад, по-новому, и танцоры выбирают себе партнеров из толпы. Я говорю, что не стану танцевать и буду рада остаться рядом с королем, что я и делаю, положив свою тонкую руку на его массивное плечо. Это позволяет мне избежать опасности оказаться в паре с Томасом. Не думаю, что выдержу близости к нему, прикосновения его рук. Я не смогу танцевать.
Король смотрит на танцоров, аплодирует некоторым из них. Он кладет руку мне на талию, а я смотрю прямо перед собою, на окна, где бледное зимнее солнце садится за деревья в саду.
Генрих опускает руку ниже и хлопает меня по ягодицам. Я не морщусь. Я не смотрю на Томаса. Мой взгляд устремлен в окно, и когда король отпускает меня и я могу отойти от него, я понимаю, что Томас уже ушел.
Дворец Хэмптон-корт
Зима 1546 года
Перед Новым годом Елизавета просит меня сопроводить ее к отцу, чтобы она могла подарить ему подарок. Вместе с принцессой Марией мы идем в приемную короля, где тот принимал придворных и раздавал подарки. Король почти всегда дарил кошели с деньгами, и рядом всегда был Энтони Денни, тактично оценивавший вес каждого из них для каждого из улыбающихся одариваемых.
