Лебедяне, поднявшиеся с рассветом на крепостные стены, глянули вниз на поле и почуяли холод могильный. Окруживших город басурман было видимо-невидимо.
В центре войска на саврасом жеребце сидел, будто влитой, его предводитель. Его позолоченный шлем блестел на солнце, точно маковка собора; загорелое, иссеченное ветрами и стужей лицо выглядело жестоким и опасным.
Вперед на мохнатой лошаденке резво выскочил джигит в коротком бараньем тулупе и шапке из черно-бурой лисицы. Хвосты её болтались сзади по плечам, пока он гарцевал перед наблюдавшими за ним горожанами.
— Великий и непобедимый, суровый барс степей, багатур Джурмагун, кричал он, явно наслаждаясь доверенной ему ролью толмача, — последний раз предлагает тебе, коназ Севола, сдаться! За это он обещает жизнь тебе и твоим людям! Нас много, как песчинок в бархане! Как звезд на небе! А вас лишь жалкая горстка! Мы сметем вас с пути, как ураган сметает легкий пух…
— Красно говорит! — нарочито восхищенно поцокал языком один из дружинников.
— Придите и возьмите! — звонко крикнул юный мечник Сметюха; он взобрался на самую оконечность городской стены, выпрямился во весь рост и стоял, будто реял над городом.
Синяя вотола (Вотола — безрукавный льняной плащ до колен.) порывом ветра взметнулась, точно крылья, и лебедянам показалось, что Сметюха сейчас взлетит в холодное небо.
Лишь самые зоркие успели заметить скупой жест Джурмагуна. Тотчас из-за его коня выдвинулся всадник с луком в руках. Он натянул тетиву и почти не целясь пустил стрелу.
Стройная гибкая фигурка изогнулась и, кувыркаясь, полетела вниз, скатилась по земляной насыпи укрепления и с плеском рухнула в наполненный водой ров.
Лебедяне дружно охнули. Монголы радостно взревели.
— Дурной знак! — пробормотал Глина и закусил губу; ему было жалко отчаянного, так нелепо погибшего парня.
Предводитель монголов взмахнул рукой, и перед войском длинной цепочкой вытянулись лучники верхом на лошадях. Туча стрел взметнулась и понеслась к городу. Несколько дружинников на стенах оказались убитыми наповал.
— Всем укрыться за стены! — закричал князь, чуть не плача от бессилия; можно ли быть такими беззаботными, имея дело с хорошо обученным врагом?!
— Сколько у тебя дружинников, Всеволод Мстиславич? — окликнул задумавшегося Всеволода Лоза.
— Пять сотен, — вздохнул тот.
Лоза осторожно выглянул из-за стены, невольно отшатнувшись от свистнувшей возле уха стрелы.
— Да… — протянул он, — а мунгалов — несколько тысяч. На каждого твоего воина десятка полтора нечистых.
— Таранов у них теперь нет, так лестниц понаделали.
— Думаешь, полезут?
— Еще как полезут!
С неба хлестнула жесткая снежная крупа — первый снег в конце осени. Теперь вода во рву быстро замерзнет, и монголы пройдут по нему, как по дороге, прямо под стены…
Но великий багатур, кажется, не собирался долго ждать. Лучники продолжали обстреливать стены, в то время как движение на подступах к городу не прекращалось. Монголы и вправду тащили с собой лестницы.
— Сколько дружинников ты одновременно держишь на стенах?
Лоза недаром спрашивает. Старый вояка что-то придумал! Взгляд князя загорелся надеждой.
— Пожалуй, четвертая часть от всего войска стоит.
— Человек пятьдесят поставь цепочкой — пусть подают наверх ведра с водой. Будем обливать стены и земляную насыпь. Согласись, на ледяную гору куда труднее лезть.
— Но у мунгалов — лучники.
— Скоро они нам будут не страшны. Разве ты не чувствуешь, как крепчает ветер?
— Хочешь сказать, они больше не смогут прицельно стрелять?
— Уверен. Вон и их главный поворачивает коня…
Монголы вроде от города отошли. Разбушевался ветер — убрались лучники, но движение в самом стане не прекращалось. Скорчившись за выступом стены, дружинники пытались укрыться от пронизывающего северного ветра.
— Матерь божья! — вскричал вдруг один из дозорных.
Картина, открывшаяся глазам осажденных, пугала своим размахом. По направлению к городу ползла вереница телег. Согнанные с близлежащих деревень крестьяне теперь правили телегами, доверху нагруженными… землей!
Телег было много. Очень много. И каждую телегу сопровождали конные монголы. У рва возницы брали лопаты и сгружали землю в ров. Замешкавшихся монголы хлестали бичами.
Одна за другой телеги разгружались и отправлялись в обратный путь. Великий Джурмагун, несомненно, был выдающимся человеком. И он не собирался, кажется, выпускать Лебедянь из своих цепких пальцев.
Глава пятьдесят четвертая. Подарок для Джурмагуна
Надивившись красотой уруски, Нурбий с Хазретом сунули её в мешок. Им удалось выполнить наказ воеводы, добыть пленницу бесшумно, не привлекая ничьего внимания.
Некоторое время разведчики ещё таились, низко пригибались к земле, но когда миновали поле и вышли на опушку рощицы, дальше пошли не скрываясь.
О своей ноше как о женщине они не думали. Не потому, что были равнодушны к женской красоте, а потому, что привыкли не заглядываться на то, что принадлежать им не могло.
Нурбий и Хазрет пользовались особым доверием великого багатура и потому могли обращаться прямо к его личному нукеру Бавлашу.
По его знаку они внесли свою ношу в шатер и положили на ковер. Что делать дальше — дело великого Джурмагуна.
А воевода наблюдал за повозками, которые тянулись к Лебедяни, и довольно улыбался: урусы сожгли деревья, которыми он завалил проклятый ров. Сожгли стенобитные орудия. Интересно, что они сделают с землей? А покорять города Джурмагуну случалось и с помощью одних лестниц — вот тогда урусы узнают всю силу его гнева!
Он спрыгнул с лошади, которую тут же увел в тихое место, закрытое от злого северного ветра, один из его тургаудов, и шагнул в теплое нутро своего шатра. Верный Бавлаш уже разжег жаровню, чтобы господин мог погреться и отдохнуть в тепле.
— Разведчики вернулись? — спросил Джурмагун, сбрасывая на руки нукеру теплый, подбитый мехом лисы чапан.
— Вернулись.
Как и сам воевода, Бавлаш был немногословен.
— Языка привели?
— Принесли.
Джурмагуну показалось, что по губам нукера скользнула еле заметная усмешка.
— Где он?
На этот раз Джурмагун удостоился лишь красноречивого взгляда — какую ещё нечисть оставили эти двое ненормальных в его шатре, на любимом ковре?!
Его вдруг охватила странная робость. Он не поспешил к мешку, как сделал бы прежде, а медлил, попивая поданный Бавлашем кумыс. Снял теплые сапоги и сунул ноги в легкие ичиги (Ичиги — высокие сапоги из мягкой кожи.).
