Год назад по этой дороге прокатилась армия генерала Шермана. Предостерегающими перстами торчали из-за придорожного бурьяна сожженные трубы. Вон от того поваленного столба дорога вела к руинам дома, где вырос Генри Кершо. А на том обуглившемся дубе были подвешены качели, на которых так любила раскачиваться маленькая Шарлотта Фишер, крича: «Выше! Выше! Толкните еще выше!» Заросшая аллея вела к сожженному особняку, где умерла мать Эдгара Пурьера.
При виде приближающегося всадника в кусты шмыгнули две тощие дворняги.
Подъехав к реке, за которой начиналась Броутонская плантация, Ретт Батлер снял сапоги, носки и брюки. Сапоги он привязал к седлу, а штанинами брюк завязал жеребцу глаза, прежде чем направить его в мутную реку.
Конь переплыл реку и взобрался на главную дамбу Броутона, где Ретт оделся.
Дамбу покрывала ежевичная поросль, а рисовые чеки превратились в мелкие лужи; болотные курочки, покрикивая, спешили ретироваться от вторгшегося в их владения чужака.
Через давно не стриженные кусты самшита, окаймляющие Броутонскую аллею, протоптали тропки олени и кабаны.
На разворотную подъездную дорогу выходил кирпичный фасад дома в подпалинах от пожара. Окна без стекол глядели, словно пустые глазницы черепа. Парадная дверь стояла нараспашку. Среди мебели, вытащенной наружу и не преданной огню, Ретт узнал пюпитр орехового дерева, на котором всегда лежала семейная Библия Батлеров.
Вокруг алых трубочек лианы, уже начавшей заплетать площадку, вились колибри.
Через заросли Ретт вышел на пригорок, откуда окинул людные места прощальным взором двадцать пять лет назад. Хранившийся в памяти образ правильной сетки плодоносящих рисовых полей наложился на картину разорения с прорванными дамбами и засоленными чеками, где вряд ли теперь удастся вырастить что-то путное.
— Да, красиво тут было, — пробормотал Ретт.
Из-за спины отозвался дрожащий голос:
— Еще как, сэр. Но масса и мистрис Батлер больше никого не принимают.
Глаза старого негра, опиравшегося на суковатую трость, были подернуты белой пленкой.
— Доброе утро, дядюшка Соломон, — сказал Ретт.
— Молодой господин? Это вы? — Пальцы старого негра пробежали по лицу Ретта, — А до нас дошла весть, что вас убили… Слава тебе, Господи! Как вы поживаете, молодой господин? Вас не было дома в такие времена!
Ретт пожелал увидеть родителей, если они еще живы.
— О да, масса и мистрис живы, — Соломон понизил голос.
— У массы Лэнгстона белая чума[42]. Он совсем высох. Все наши негры сбежали. Геркулес вместе с Суди тоже отправились в город. Геркулес заявил, что не будет больше работать на Батлеров, — Нижняя губа старика задрожала от возмущения, — Этот ниггер совсем занесся! Вот я родился в Броутоне, прожил тут всю жизнь и хочу, чтобы меня похоронили на Броутонской плантации.
— Хорошо, дядюшка. Значит, мои родители в городе?
— Городской дом разнесло в щепы. А ведь какой был красивый дом, лучше не сыскать! Негры на рынке даже звали меня «мистер Соломон», потому что я был из этого дома… Господин и госпожа живут теперь с управляющим Уотлингом.
— С Уотлингом?
— Вас так долго не было, масса Ретт! И какие это были времена! Масса Лэнгстон сказал, что больше никуда не двинется из Броутона. Их навещает ваша сестра с мужем. Мисс Розмари хотела бы, чтоб масса Лэнгстон и мистрис Лизабет переехали к ним. Но ведь вы знаете, какой масса Лэнгстон.
— Дядюшка, Джон Хейнз, погиб. Погиб на войне.
— Она не с мистером Хейнзом. С полковником Раванелем, вторым своим мужем.
— Эндрю Раванелем?
— Да, сэр. Парнишкой старого Джека. Говорят, он был героем на войне, но тут я не знаю.
— Эндрю Раванель?..
— Все женщины выходят замуж. Сегодня вдова — завтра снова жена, а еще через день она уже ждет ребенка…
Дом Исайи Уотлинга стоял на самом краю полуострова, в окружении затопленных рисовых чеков. По двору расхаживали куры. У тощей коровы вокруг головы была замотана тряпка, смоченная скипидаром, чтобы отгонять кусачих насекомых.
Возле двери сидел, откинувшись в кресле, остроносый молодой человек и строгал палку. Когда Ретт привязал коня у ограды, молодой человек со стуком опустил ножки кресла на пол. Светлые его волосы начали редеть, отступая от покатого лба. За поясом торчал хорошо смазанный револьвер.
— Хороший конь, — заметил молодой человек и срезал длинную стружку, — Янки позабирали всех приличных лошадей, — Улыбка обнажила отсутствие верхних зубов, а его правую щеку стягивал шрам. В ответ на взгляд Ретта он пояснил, постучав пальцем по шраму: — Когда меня подстрелили, я кричал что-то Фрэнку. Слыхали, верно, Фрэнк Джеймс, известный буян. Билл Куонтрилл говорил, что мужчина не должен разевать рот, но иногда, оказывается, полезно его все-таки разинуть. То есть если бы рот у меня был закрыт, то пуля вышибла бы и нижние зубы. Надо бы повстречаться с Фрэнком и Джесси…
— Я — Ретт Батлер. Батлеры тут живут?
— Вроде того.
— Не передадите ли им, что я здесь?
Молодой человек поднялся.
— Племянник Исайи, Джоузи. Был в кавалерии у Билла Куонтрилла, пока федералы его не подрезали. Собирались и со мной так поступить, вот я и подался на восток, вспомнил о родственных связях. — Он подмигнул. — Ретт Батлер, дядя Исайя тебя ненавидит до печенок. Думаю, однажды тебя настигнет его месть. Ведь ожидание сладкой мести обнадеживает, верно?
Джоузи подобрался ближе, словно питбуль.
— Знавал я и людей получше, которых убивали за коней похуже этого.
— Неужели не устал убивать за четыре-то года войны?
Джоузи пожал плечами.
— Сколько себя помню, Всегда кого-то укладывал. Видать, вошел во вкус.
— Если собираешься пустить револьвер в ход — валяй.
А нет — так сообщи Батлерам, что я здесь.
— Ну ты и наглец… — Не отрывая взгляда от Ретта, он
крикнул: — Дядя Исайя, явился тут один! На пороге показался Исайя Уотлинг, глянул на Ретта из-под ладони и сказал:
— Молодой Батлер. Вам тут не рады.
Джоузи ухмылялся, поставив ногу на перекладину ограды и скрестив руки на груди: дело становилось занятнее.
— Разве это твой дом, Уотлинг? Разве это не Броутонская плантация? Я прибыл к Батлерам.
— У вас тут нет родственников.
— А вот это позволь нам самим решать.
Горящие глаза Исайи Уотлинга какое-то время буравили Ретта, затем управляющий все же развернулся и вошел внутрь дома.
— Хороший денек, — изрек Джоузи, — Мне так всегда была больше по нраву осень — когда листья опадут, куда лучше становится видно тех, кто пытается подобраться, — Чуть помолчав, он поскреб за ухом дулом револьвера и добавил: —
