– Я понятия не имела, что представляю для принца такую ценность, – наконец проговорила Елизавета. – Впрочем, это слабое утешение, поскольку его интерес ко мне – лишь еще один повод для Марии ненавидеть меня.
– Она не знает… – заговорил я, и тут комната перед глазами пошла кругом.
Колени подогнулись, и я, едва держась на ногах, потянулся к ближайшему креслу.
– Ты ранен! – воскликнула Елизавета. – Тебе нужно сесть.
Я рухнул в кресло, слабый, как новорожденный ягненок, а принцесса отошла к одному из сундуков и достала расписную шкатулку.
– Дай-ка я осмотрю твою рану, – проговорила она, указывая на мою руку.
Я помотал головой.
– Да это пустяк! Не стоит, право…
– Не спорь. Сними камзол и рубашку и дай мне взглянуть на твою руку. Если рана воспалится, Кейт меня убьет.
С этими словами Елизавета открыла сундучок, а я неохотно разделся до пояса. Глянув на принцессу, я увидел, что она достала из шкатулку склянку с мазью и кусок чистого полотна. Взяв со столика в изголовье кувшин с водой, Елизавета склонилась надо мной и очистила рану. Вода смыла засохшую кровь и сукровицу, и стало видно, что рана глубокая, но небольшая.
Пальцы Елизаветы, осторожно касавшиеся поврежденной кожи, были прохладны.
– Ты похож на медведя после травли, – заметила она. – Сиди смирно. Может быть, станет жечь. Это снадобье по рецепту Кейт; она изготовила для меня порцию мази перед отъездом из Хэтфилда. Я всегда держу ее при себе.
Растерявшись от такого напора, я позволил смазать рану смесью розмарина и мяты, отчего по комнате поплыл знакомый запах Кейт. Елизавета действовала ловко и без малейших признаков отвращения. Я и забыл, что она большую часть жизни провела вдали от двора, в сельской местности, где даже принцессам необходимо знать простейшие приемы врачевания. Мазь облегчила боль в руке, вызвав приятное онемение. Едва процедура закончилась, я, чувствуя, что штаны вот-вот сползут с бедер, поспешно схватил рубашку.
– Ну вот. Так ведь лучше?
С этими словами Елизавета убрала склянку и полотно в шкатулку.
– Тебе нужно будет смазывать рану по меньшей мере раз в день, а лучше дважды, если получится. – Она испытующе оглядела мое лицо. – Ссадину на виске тоже следовало бы обработать. Что бы в большинстве своем ни говорили врачи, даже такие мелкие ранки могут загрязниться. Если пойдет воспаление, придется несладко.
Она говорила таким будничным тоном, словно только что не услышала от меня, что мятежники, быть может, уже штурмуют Лондон и что ее жизни – да и нашей тоже – угрожает смертельная опасность.
– Что мы будем делать? – наконец спросил я.
– А что мы можем сделать? Ждать.
Елизавета отошла к боковому столику, и ее длинные тонкие пальцы замерли над футляром.
– Победит Уайетт или потерпит поражение, поверит сестра в мою виновность или нет, оставят меня в покое или бросят в тюрьму – все это покажет время. – Она искоса глянула на меня. – Впрочем, если положение так серьезно, как ты говоришь, полагаю, мы очень скоро получим ответ на все вопросы.
С этими словами она взяла со столика футляр.
– Что в этом письме? – выпалил я.
Я твердил себе, что не стоит спрашивать, однако удержаться не смог. Во мне вдруг вспыхнула мучительная потребность узнать, ради чего я стольким рискнул и пожертвовал.
Елизавета помолчала. С футляром в руке она прошла мимо меня и надолго замерла у камина. Затем отодвинула решетку и ловким движением швырнула футляр в огонь.
– В прошлую нашу встречу я предлагала тебе задавать вопросы, но ты этим шансом не воспользовался. Теперь же лучше будет не знать больше, чем ты уже знаешь. Тебе и без того довелось слишком многое претерпеть.
Эта отповедь нисколько меня не удивила. Было чересчур самоуверенно надеяться, что Елизавета снизойдет до откровений. То, что она написала в письме, останется вечной тайной между ней и Робертом Дадли, да и само письмо вот-вот превратится в пепел в огне камина.
– Хочешь есть? – спросила Елизавета. – Ты, должно быть, проголодался.
Я с трудом, опираясь на спинку кресла, поднялся на ноги.
– Нет, я хочу только спать.
– Тогда ступай. Мистрис Парри проводит тебя в спальню. У нас тут более чем просторно, так что в твоем распоряжении несколько комнат на выбор.
Она так и осталась стоять у камина; блики огня очертили ее фигуру красноватым сиянием. Я пошел к двери, чувствуя, что взгляд Елизаветы неотступно следует за мной. Уже взявшись за дверной засов, я неожиданно для себя выпалил:
– Могу я задать один вопрос?
– Если я смогу на него ответить, – кивнула принцесса.
– Оно того стоило?
Елизавета вздохнула:
– Жизнь научила меня, что бороться за то, во что веришь, всегда стоит, и неважно, к чему это приведет. Никто и никогда не рискует зря.
Я склонил голову.
– А ты? – спросила она. – Стал бы ты так же ревностно бороться за меня, если бы узнал всю правду?
Я колебался лишь долю секунды.
– Да, – сказал я. – Что бы вы ни сделали, я на вашей стороне.
Елизавета одарила меня сухой улыбкой:
– Меньшего я и не ожидала. Ступай отдохнуть, друг мой. Ты это заслужил.
* * *Я опасался, что не смогу заснуть, что события минувших дней будут преследовать меня в тишине под незнакомым кровом. На самом же деле, едва сняв одежду и забравшись в затхлую постель, я заснул как убитый, без сновидений – впервые с тех пор, как уехал из Хэтфилда.
Когда я проснулся, уже миновал полдень. Я определил это по направлению луча света, проникавшего в окно. Пока я спал, мистрис Парри послала кого-то позаботиться о моих нуждах. Мои чулки и короткие штаны, вкупе со свежей рубашкой, были аккуратно сложены стопкой возле седельной сумки, измятые и жесткие оттого, что сушились у огня, зато блаженно чистые и пахнущие лавандой. Умывшись и обработав рану на руке, я спустился в зал. При свете дня Эшридж выглядел не менее ухоженным, чем господский дом в Хэтфилде, – достаточно просторный, обставленный всей необходимой мебелью; и все же здесь веяло запустением, как во всяком жилье, где редко появляются люди.
Я позавтракал, сидя в одиночестве за широким столом; стыдливо красневшую служанку, которая прислуживала мне за завтраком, я прежде не видел, но заключил, что именно она приводила в порядок мою одежду. Мне сообщили, что Елизавета еще не выходила из спальни, а потому я отправился навестить Шафрана. Я обнаружил, что его отменно устроили в стойле, укрыли на ночь теплым одеялом и задали вдоволь корма. Под ногами у коня вертелся, обнюхивая солому, Уриан; узнав меня, пес залился радостным лаем. Слезы брызнули у меня из глаз, когда я вспомнил, как Перегрин любил этого пса. Я уткнулся лицом в густую шерсть Уриана, а он лизал мне руки и тихонько скулил, словно чуя мое горе, – и я всецело предался скорби.
