Маркем… Луиза, в чреве которой, возможно, растет ребенок, зачатый под сказочным солнцем Фьезоле. Его Маркем. Их ребенок.
– Я все время думаю, – задумчиво сказал Сомертон, – почему они сохраняют нам жизнь.
– Потому что мертвый человек ничего не стоит. Это же элементарно. Я удивлен, что ты задаешь такие вопросы.
– Но им не нужно сохранять нам жизнь, чтобы заманить сюда Луизу.
– Мой дорогой друг, дело не только в том, чтобы захватить принцессу. Английский герцог и английский граф, которых ценит сама королева, весьма выгодный товар для новой республики.
Сомертон чувствовал во рту привкус меди и рвоты. Он сплюнул, но привкус остался. Все это, разумеется, ему известно, но надо было продолжать разговаривать о разумных вещах, чтобы не соскользнуть в бездну безумия.
– Мы же не сказали им, кто мы, – заметил он.
– Но она знает. Динглби знает. Чертова гувернантка уже скорее всего вернулась из Англии, не сумев заполучить Стефани. Сейчас она на грани краха. Две принцессы благополучно вышли замуж, и каждая ждет ребенка, и обе находятся вне сферы ее влияния. Мы с тобой – ее последняя надежда. Спелая слива, нежданно-негаданно упавшая ей прямо в руки. – Голос герцога был задумчивым.
– Луиза не допустит, чтобы ее использовали революционеры.
– Кто знает?
– Для нее нет ничего важнее, чем ее народ. Ее намерения не подлежат сомнению.
Снова звякнули цепи.
– Ты, мой друг, вероятно, не видел, как твоя жена смотрит на себя.
Черт, черт, черт! Граф ощутил сильную боль под ребрами и понял, что пытки тут ни при чем.
– Пари, ваша светлость?
– Идет. Ставки?
– Мой лучший агент в Вене.
Порывистый вздох.
– Фон Эстрич?
– Он самый. На твоего парня в Санкт-Петербурге.
– Ты можешь взять себе Курикова совершенно бесплатно.
– Тогда на твоего агента в Сараево. Того, что прошлой весной украл слона.
Олимпия засмеялся:
– Ты тоже слышал об этом? Хорошо. Ставки достаточно велики, чтобы быть интересными. Значит, твой фон Эстрич против моего Принципа на то, что она появится здесь и станет оплакивать твои раны.
– А я утверждаю, что она выдержит, свяжется с британским консулом в Берлине и потребует лейб-гвардейский полк, чтобы выбить анархистов из замка.
Олимпия промолчал. Вдали раздался шум. Похоже, пришло время очередного допроса. Кто придет, худой палач или тяжеловес? Сомертон надеялся, что тяжеловес. Он сильнее, но не склонен к напрасной жестокости.
– Что такое, старина? Я слышу коварные нотки в твоем голосе. – Сомертон прислонил гудящую голову к прохладной стене.
– Не понимаю, о чем ты.
– У тебя есть туз в рукаве? Не хочешь поделиться?
– Нет, я…
Голоса стали громче, и слова застряли в горле у Олимпии. Брякнули ключи, лязгнул замок. Этот ставший уже знакомым звук заставлял кровь застыть, поскольку являлся предвестником новых мучений. Что они придумают на этот раз? Горящие сигареты? Клещи? Погружение головы в ледяную воду?
– Доктор для заключенных, – сообщил стражник.
Боже правый, только не это. Все оказалось даже хуже, чем он думал.
Сомертон вцепился в кандалы.
– Мне нужен свет, – сказал знакомый голос по-немецки, – но не слишком яркий, чтобы не причинял пленникам лишней боли.
Сомертон похолодел.
Откуда-то появился фонарь, осветив лицо посетителя. Знакомые высокие скулы, твердый подбородок, низко надвинутая на лоб шляпа.
– Похоже, они в плохом состоянии, – проговорил доктор, и только Сомертон уловил в этом родном голосе легкую дрожь.
Он закрыл глаза. Свет действительно подействовал на них весьма болезненно.
Рядом с ним раздался стук. Фонарь поставили на пол.
– Ты можешь открыть глаза? – спросил голос, на этот раз по-английски.
– Да, Маркем, – ответил Сомертон и открыл глаза.
– Ирония судьбы, – заметил Олимпия. – Кажется, у меня только что появился агент в Сараево.
Луиза не была доктором, но видела, что и Сомертону, и ее дяде – к дьяволу все его планы! – пришлось нелегко. А она в это время спокойно спала на чистейших простынях и пуховых подушках фрау Шуберт. Глаза Сомертона заплыли, кожа покрылась синяками и царапинами, губы потрескались. На нем были кандалы, подвешенные так высоко, что, если он сидел, ему приходилось неестественно выворачивать плечи.
Она коснулась его щеки, губ, лба. Сомертон внимательно следил за ее действиями. Луиза повернула голову к стражнику и проговорила по-немецки:
– Обоим заключенным следует немедленно освободить руки, или я не отвечаю за последствия.
– Но, герр доктор, они чрезвычайно опасны! – Стражник был явно шокирован.
– Меня послал сам герр Хассендорф. Он хочет быть уверенным, что утром их снова можно будет допрашивать. Я пойду на любой риск, чтобы в точности выполнить его приказ. Немедленно снимите кандалы! – Она говорила с полной уверенностью, используя самый командный тон, на какой была способна.
Стражник зашел в камеру и достал ключи.
– Мое дело предупредить, – пробормотал он.
Первым от кандалов освободился Олимпия, затем Сомертон. Ее муж с большим облегчением повел плечами и потер запястья. Она взяла его руку и осмотрела. Кожа была содрана и сильно воспалена.
– Боже мой, – пробормотала она и низко наклонила голову, чтобы стражник не видел ее лица. Из ее глаза выкатилась одинокая слезинка и упала на руку Сомертона.
– Маркем, не смей, – сказал он.
– Что говорит заключенный? – встрепенулся стражник.
– Он говорит, что ему больно. Мне нужно ведро горячей воды, мыло и полотенца. Раны необходимо немедленно промыть, пока не началось заражение.
– Но я не могу вас оставить с ними наедине, герр доктор. Они вас сожрут живьем.
– Могу вас заверить, что мне приходилось общаться с более опасными преступниками, и я знаю, как с ними обходиться. И все они меня горячо благодарили.
– Но эти двое…
Луиза топнула ногой:
– Немедленно!
Стражник выскочил из камеры и закрыл за собой дверь.
– Не самый умный малый, – заметил Сомертон, и Луиза с трудом узнала его голос.
Она положила дрожащие ладошки на щеки мужа и поцеловала его растрескавшиеся губы.
– Бедный ты мой, что они с тобой сделали!
– Кто тебе разрешил рисковать собой? – требовательно вопросил граф.
– Полагаю, мои страдания не имеют значения, – подал голос Олимпия. – Кто я такой? Никому не нужный старик.
– Вы – причина того, что мы все здесь, – огрызнулась Луиза.
– Я протестую. Причина – ты.
