дождетесь, — девушка, собрав последние силы, успела выбежать из угла старого дома, спасая себя от беды. И её бы поймали, не давая шанса вернуться домой невредимой, если бы не чужое присутствие, выплывшее из темноты вечера:
— Стоп, машина! — глас вопиющего, разбавленный прежней веселостью, обращался ко всем троим вымогателям, будто обезличенным. — Башкой надо думать, блять, когда чужих девиц по углам зажимаете! На хера в подворотне промышляете? И так от ментов бегаете! Мало?!
— Гелыч, да ты чё! На финты тебе эта проблема, мы б с неё одни серьги да колечко! Сразу, бабла немерено! — уверяли парни, перебивая друг друга. — Все по-людски!
— Твою мать, если она скажет кому, что вытворяли?! — ситуация — закачаешься, подумал Гела, не ожидавший, что на ночь глядя на его голову свалиться этот нешуточный сюрприз. — Вы ж вроде девушек не обижаете? И на пиво хватает! Или вас кто-то припахал? В долгах, как в шелках?
— Не скажет, — пошловато причмокивая обветренными губами, произнес остриженный, — неразговорчивая…
— Надейся, сволочь, — Лиза цепко сверкнула ледяными глазами, впервые чувствуя боль. От чужого захвата саднило плечо, и неизвестно, чтобы было с нею ещё через три секунды.
Ей везет? Или у Павловой довольно странная полоса падений и удач… Почувствовав долгожданную безопасность, она готова молиться на Сванадзе, оказавшегося на улице Пестеля, неведомо каким ветром.
— А ты, бритый, вякать будешь, когда пригласят!
— Гелыч, было бы из-за чего!
— Канайте…
Лиза могла бы часами рассыпаться в благодарностях перед рыцарем, защитившим её от участи быть живым трупом, но молчание между ними, воцарившееся после побега морской пехоты из местной подворотни, красноречивее всяких слов говорило, что Сванадзе недоволен. И град на Неве как-то хмурился…
— Слезь с поребрика, неугомонная! — Гела оборачивается, когда Лиза, балансируя на бордюре, пытается обрести прежнюю легкость в движениях.
— Ладно, не я его красила, — снег падает хлопьями, и Павлова спешит плотнее запахнуть крупные пуговицы у горла, — что скажешь, Гел, я почти влипла?
— Не сказать, что Пчёла не прав, говоря, что тебе пора в родные пенаты. Вот, что тебе, эти подворотни? Слоняешься, зелёная…
— Убежала бы, но спасибо! Ещё чуток, и пришлось орать «пожар», — Лиза пожимала хрупкими плечами, как крыльями. — Но и не похожи эти синяки на бандитов.
— А на кого ещё они могут быть похожи, Лизка?
— Стало быть, у тебя на уме не только работа, гражданин Сванадзе?
— Не мне тебе объяснять, что в Питере на каждом шагу вот такие быки! Голова всё-таки не для украшения!
— Выживает сильнейший, и, не волнуйся, больше затемно одна не сунусь!
— Ну ведь не совру!
— Ха! Да если и соврешь — дорого не возьмёшь, знаю тебя, — оковы страха были окончательно повергнуты, и Лиза похлопала спасителя по крепкому плечу, — вылечил…
— Все твои проблемы — яйца выеденного не стоят! Поразмысли. Космос, твой, хоть и фрукт, покруче некоторых местных решал, но… все безопаснее, чем здесь! — Гела выдержал паузу, закуривая последнюю сигарету из пачки. — Бля, эти хабарики — не советую… за одну этикетку бабло отгрохал!
— Это ж Мальборо!
— Хренальбро! Курить бросать надо.
— Договаривай, мой дом — через квартал.
— Но ты сама все прекрасно знаешь! Я один, что ли, тебе это заливаю?
— Да вас там целая армия!
— Шуруй в Москву, какого фига тут ещё думать?
— Гел… — Лиза замедлила шаг, останавливаясь рядом с торцом дома партработников, — и на нашей улице будет праздник!
— Будет? — с азартом поинтересовался грузин, изгибая рот в приветливой улыбке, которая делала его на редкость симпатичным. Но Лиза любила морские синие омуты. Они спасали её от озноба, без противоядия.
— Будет, Гела!
— Пригласишь?
— Открытку не забуду нарисовать, дружище!
— А я уже понадеялся!
— Я не прощаюсь… — Павлова поспешила скрыться за тяжёлой парадной дверью, понимая, что она порядком задержалась. А если бы не Гела… Нет, нельзя жить, загадывая и ставя себя в тупики. Она и не станет.
И только Сванадзе, медленно перебирая ногами, плёлся дальше, не горя желанием оказаться дома. Там, где, признаться, жуткая холодина. И не из-за отопления, с которым все трансферты — без перебоя. Общение с девушкой красивой, но лукавой, сбило грузина с толку, заставляя хоть ненадолго окунуться в прошедшие времена. И немного в настоящее…
* * *
Гела Сванадзе умело держал лицо, словно каменная непроницаемая стена. Широченная ширма с могучими руками; не задевай, задавит. Коренастый и среднего роста, плотный и основательный, он не производил впечатления добра с кулаками, но глаза его, темные и южные, выдавали раздолбая, оставленного где-то на окраинах славного города Тбилиси. Уж сколько лет он там не был — не вспомнить, не счесть.
Казалось, что раздольная жизнь, без царя в голове и прочих условностей, была где-то там, за далеким поворотом. Там была первая отцовская хрущоба, где молодой семье становилось тесно. Там была мать — Кетеван. Она просто была, и этого было достаточно. Была обычной советской женой, которая печалилась из-за того, что непокорные сыновья Гела и Лёва теряли свои сандалики.
А потом отец стремительно пошёл на карьерное повышение; служба вела в Москву. ЦК партии — головокружительные перспективы, которые не давали продохнуть и опомниться. Дети росли, а отец не замечал. Леван был старшим — отличник, спортсмен. Образец для троечника Гелы, которого переводили из класса в класс за родительский авторитет, заставляющий учителей передёргивать лишний раз.
Гела плыл по течению, зная, что после школы пихнут в заветный МГУ — двери открыты. Возможно за ним нет старания, но зато пробивной и со стержнем. Не то что Лёвка, бредивший посольством в Лондоне, и заветным дипломом МГИМО. Хренов мечтатель с извечным магнитофоном на кровати, и разложенными по столу учебниками. Его кассеты вечно крутили «Битлз»…
Let It Be…
Кетеван Вахтанговна не знала, как примирить родных братьев, стараясь победить глухую разрозненность, а отцу было не в досуг. Забот хватало на службе, а мальцы справятся сами. Мужчины они или нет? Георгий Никанорович взлетал, пропадая на партийной работе, колесил в командировки и не замечал, что упускает самое главное.
Семья рассыпалась…
Сначала белой тенью из жизни родных ушла мать. Кетеван сгорела за три месяца, когда опухоль была уже неоперабельной; в заботах о сыновьях, сорокалетняя женщина не замечала собственные хвори. Гела заканчивал девятый класс, а Лёва поступил в институт, тот самый, заветный, оправдывая высокие ожидания родителей. Пропадал на лекциях, заставляя брата задуматься о будущем пути, который не имел права скатиться в пропасть.
Похороны, поминки, громкие слова… Все по чину, но в горле стоял ком. Мама жила тихо — помпа ни к чему; но кто послушает Гелу, безликого и невидимого
