— И скулы тоже, — пробормотал он.
— Я очень похожа на мою маму, — пролепетала она, не в силах отвести от него глаз.
— Ты Викерс, — заключил он с добродушной улыбкой.
Она попыталась сдержать свою улыбку. Чего бы это ни стоило.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — промолвил он и поцеловал уголок ее рта. — Как ты думаешь, она уже заснула?
Аннабел покачала головой.
Он поцеловал другой уголок.
— А теперь?
Она снова потрясла головой.
Он отклонился, и она со смехом наблюдала, как он, глядя в потолок, стал серьезно считать до десяти.
Аннабел не отводила от него глаз, и в ней бурлил смех, не выходя, впрочем, на поверхность. Кончив считать, он снова посмотрел на нее, в глазах его светилось ожидание, как у мальчишки на Рождество.
А что будет теперь?
Она приоткрыла губы, намереваясь поругать его, велеть быть терпеливее, но это было не в ее характере. Она была так поглощена любовью к нему… и потом, она же собиралась за него замуж. Кроме того, в этот день столько всего случилось, чтобы заставить ее понять: надо жить полной жизнью, и если у нее появился шанс на счастье, его нужно хватать обеими руками и никогда не выпускать.
— Да, — промолвила она и обвила руками его шею. — Я думаю, что теперь бабушка уже заснула.
Если бы, подумал Себастьян, подхватывая Аннабел на руки, он описывал все это в романе, подобный эпизод стал бы концом главы. Нет, глава закончилась бы тремя страницами раньше без каких-либо намеков на интим или обольщение, и, уж точно, ничего не было бы сказано о том всепоглощающем вожделении, которое водопадом пронеслось по нему, когда Аннабел закинула руки ему на шею и подняла к нему свое личико. Но подобные вещи не позволено заносить на бумагу. Ни один редактор не пропустит.
Однако сейчас он не писал роман, а проживал его. Так что когда он поднял ее на руки и понес на постель, он решил, что все происходящее просто замечательно.
— Я люблю тебя, — прошептал он, укладывая ее на одеяло. Ее волосы распустились и упали темной волнистой массой наслаждения. Ему хотелось проследить изгиб каждого локона, чтобы каждый из них обвился вокруг его пальцев. Он хотел ощущать их шелковистость на своей коже, чувствовать их скольжение по своей груди, их щекотку на своих плечах. Он хотел всем телом прочувствовать ее всю… прильнувшую к нему… Он хотел, чтобы так было во все оставшиеся дни его жизни.
Он уселся на постель. Немножко рядом с ней, немножко на ней, заставляя себя помедлить, чтобы радоваться… и наслаждаться… и благодарить. Она смотрела на него снизу вверх, и в глазах ее светилась вся любовь мира. И она лишила его дара речи, заставила ощутить смирение, не оставила ему ничего, кроме поразительного чувства благоговейного почитания и ответственности.
Теперь он принадлежал другому человеку. Его поступки… теперь они касались не только его одного. То, что он делал, то, что он говорил… теперь имело значение не только для него. Если он причинит ей боль, разочарует ее…
— Ты выглядишь таким серьезным, — прошептала она и коснулась его щеки. Рука ее была холодной, и он уткнулся в нее, целуя нежную ладонь.
— У меня всегда холодные руки, — промолвила она.
Он почувствовал, что улыбается.
— Ты говоришь это так, словно раскрываешь большой мрачный секрет.
— И ноги у меня холодные.
Он уронил нежный серьезный поцелуй ей на носик.
— Клянусь посвятить остаток своей жизни согреванию твоих рук и ног.
Она улыбнулась своей широкой, ослепительной, роскошной улыбкой, которая так часто переходила в роскошный, изумительный, раскатистый смех.
— Я клянусь…
— …любить меня, даже если я растеряю все свои волосы, — предложил он.
— Согласна.
— Играть со мной в дартс, даже несмотря на то, что я всегда выигрываю.
— Ну, в этом я не была бы так уверена…
— И еще… — Он на мгновение задумался. — Вообще-то это все.
— Неужели? А как же насчет вечной верности?
— Это входит в пункт о моих волосах.
— Дружбе на всю жизнь?
— В том же пункте что и дартс.
Она рассмеялась:
— Тебя легко любить, Себастьян Грей.
Он одарил ее скромной улыбкой.
— Я стараюсь.
— У меня есть еще секрет.
— Правда? — Он облизнул губы. — Я обожаю секреты.
— Наклонись, — велела она.
Он послушался.
— Ближе. — Потом: — Еще ближе.
Он поднес ухо почти к самым ее губам.
— Я повинуюсь тебе во всем.
— Я очень хорошо играю в дартс.
Он начал смеяться. Тихо… но так, что смех сотряс все его тело. Затем он прижал рот совсем близко к ее ушку. Он даже дотронулся до него губами, так что она почувствовала тепло его дыхания, и прошептал:
— Я лучше.
Она протянула к нему руки и, обхватив его лицо ладонями, повернула его так, чтобы ее рот оказался прижатым к уху Себастьяна.
— Ты властная, — промолвил он, прежде чем она успела слово сказать.
— Я «Уинслоу, самая вероятная победительница в дартс» — все, что наконец произнесла она.
— А-а-а… Но со следующего месяца ты уже будешь Грей.
Она вздохнула глубоко и счастливо. Ему хотелось всю остальную жизнь слушать подобные звуки.
— Погоди, — вдруг встрепенулся он, отодвигаясь. Он почти забыл. Он же пришел этой ночью к ней в спальню с вполне определенной целью.
— Я хочу сделать это снова, — объявил он.
Она растерянно склонила голову набок.
— Когда я просил тебя стать моей женой, — сообщил он, — я сделал это не по правилам.
Она открыла рот, чтобы возразить, но он приложил палец к ее губам.
— Я знаю, что это будет против всех твоих естественных порывов, тем более что ты старший ребенок в семье, но сейчас ты станешь молчать и слушать.
Она послушно кивнула, но глаза ее ярко блеснули.
— Я должен спросить тебя снова, — продолжал он. — Я делаю это лишь один раз — ну, несколько раз, но по отношению к одной и той же женщине, — так что обязан сделать все правильно.
А затем он понял, что, в сущности, не знает, что говорить. Он не сомневался, что твердил где-то в голове какую-то речь, но теперь, глядя в ее лицо, в ее внимательно всматривающиеся в него глаза, глядя, как шевелятся ее губы, хотя с них не слетает ни звука…
Все заготовленные им слова куда-то исчезли.
Он был человеком, ремеслом которого была игра словами. Он писал романы, он с необычайной легкостью вел разговоры, а теперь, когда это было так важно, все слова куда-то подевались.
Их просто у него не оказалось. Не было у него слов достаточно хороших для того, чтобы выразить свои чувства. Все, что он мог сказать, было лишь слабым подобием того, что находилось в его сердце. Контурным рисунком вместо сочного и красочного полотна. А Аннабел, его Аннабел, была именно такой красочной картиной, полной сияющего света.
