— В нем кровь Лозаргов. Этого достаточно, чтобы его уважала старая служанка дома, — проворчала старуха, и лицо ее снова стало непроницаемым.
— Несколько запоздалое уважение. Мне кажется, вы его знали всю жизнь, и ничего нового не произошло. Может быть, вы хотя бы угостите меня кофе?
— У меня ничего не готово. Вам пришлось бы ждать…
— А я подожду, Годивелла, я подожду! Вот здесь.
Когда вы меня остановили, я хотела зайти в часовню помолиться. И я выполню свое намерение. А потом зайду к вам.
Гортензия говорила непререкаемым тоном. Не дожидаясь ответа, она толкнула дверь; послышался скрип давно не смазанных петель…
— Этой часовне не везет, — усмехнулась Гортензия. — Стоит заброшенная. Это так не похоже на добрых христиан…
Сердито пожав плечами, Годивелла повернулась так резко, что взметнулись ее черные юбки, а Гортензия зашла внутрь часовни. Это был маленький темный храм, похожий на пещеру. Свет едва проникал сюда через узкие окна, наполовину закрытые плющом, освещая статую Святого Кристофера, этого доброго великана, который однажды переносил через реку Христаребенка и чуть не уронил его, ибо ребенок нес с собой всю тяжесть грехов людских…
Гортензия всегда любила эту церковь и ее каменного святого, чье лицо было исполнено бесконечной доброты. Она часто приходила сюда помолиться после того, как старый маркиз де Лозарг снял запрет. Теперь она вновь черпала здесь силы и мужество.
— Вы тот, кто ведет путешественников сквозь мрак жизни и козни врагов, — молилась она. — Кто защищал меня и хранил на моих дорогах, я обращаюсь к вам с мольбой. Дайте мне немного вашей силы в той борьбе, которая мне предстоит. Не позвольте мне пасть под тяжестью горя и несправедливости. Человек, которого я люблю, отдаляется от меня. Он готов отвергнуть меня, и я боюсь, что если я потеряю его поддержку, то впаду в отчаяние…
Молитва облегчила ее душу, так же, как светлый золотистый полумрак старой часовни. Через открытую дверь до нее доносилось пение птах. Их было много возле старого храма.
Некоторые из них — перелетные птицы, которые скоро отправятся в дальние края, и прилетели сюда, словно для того чтобы перед началом перелета попросить поддержки у покровителя путешественников.
Поднимаясь, она невольно повела плечами, как это делают носильщики, снова взваливая на себя груз.
Она лишь на мгновение опустила свою тяжесть к алтарю. Теперь она была готова к новым испытаниям. А они не замедлят явиться, если судить по враждебному отношению к ней Годивеллы. Направляясь к старому дому управляющего, Гортензия подумала, что Франсуа, пожалуй, был прав, говоря, что злой дух витает здесь, смущая самые чистые и самые сильные души.
Вид дома, на пороге которого ее ждала старая служанка, ее удивил. Как в большинстве сельских домов этого края, кухня здесь служила одновременно столовой и даже спальней. Но здесь совсем не чувствовалось присутствия кухни: хотя на столе стояла чашка дымящегося кофе, в очаге горел лишь небольшой огонь и не было никаких признаков того, что здесь готовится еда.
Раньше Годивелла была постоянно занята тем, что месила тесто, рубила фарш или нарезала ветчину или колбасу. Теперь же здесь была идеальная чистота, никаких колбас, свисающих с балок, и никаких запахов кухни. В комнате царил идеальный порядок, и на одном краешке натертого воском стола были разложены книги, бумага и чернильница.
Возле тщательно заправленной кровати на вешалке висел плащ коричневого сукна, пожалуй, слишком длинный для Годивеллы, и сердце Гортензии вдруг сильнее забилось: это был плащ Жана. Значит, он жил здесь.
Где же тогда обитала сама Годивелла?
Гортензия не могла удержаться, чтобы не спросить старую служанку, которая холодно смотрела на бывшую хозяйку, обжигавшуюся кофе:
— Так Жан живет здесь? А где же вы, Годивелла?
— Я устроилась рядом, — ответила старуха таким тоном, который не позволял продолжать расспросы.
Она, скрестив на груди руки, стояла возле стола и казалась статуей, высеченной из гранита, добывавшегося в окрестностях. Гортензия задержала свой взгляд на маленьких черных глазках старухи, напоминавших яблочные зернышки.
— Что я вам сделала, Годивелла, почему вы настроены столь враждебно? А ведь раньше вы любили меня…
— Мне кажется, я вас все еще люблю, — с какой-то злой откровенностью проворчала старуха, — но здесь вам нечего делать… кроме зла, может быть.
— Зла? Кому я могу причинить зло? Вам, которую я хотела взять к себе и своему маленькому Этьену?
Жану, которого я люблю, как никого на свете? Годивелла, здесь творится что-то, чего я никак не могу понять, нечто странное. И вы, и этот дом, и, конечно, замок — как заколдованы. Но разве вы не понимаете, что я не успокоюсь ни на минуту до тех пор, пока не увижу Жана и не поговорю с ним?
— Я уже вам сказала, что его здесь нет и у меня нет оснований вас обманывать.
— Тогда скажите ему, что я приходила, что я хочу его видеть, что я его жду… или…
Она подбежала к столу, взяла одно из заточенных перьев, лист бумаги и, усевшись рядом на табурет, нацарапала несколько слов:
«Я вернулась, любовь моя, и хочу видеть тебя. Мне столько надо сказать тебе, но я не знаю, где тебя найти.
Умоляю тебя, приходи! Приходи сегодня ночью, или завтра, или в следующую ночь. Ты мне нужен! Мне кажется, что жизнь в округе остановилась, потому что тебя нет рядом, а сердце мое болит. Так приди же, если ты когда-нибудь меня любил. Я же буду тебя любить, пока я жива…»
Закончив писать, она сложила лист бумаги, взяла палочку воска, нагрела ее на огне и запечатала письмо, прижав к воску перстень с печатью, на которой был герб Лозаргов. Эту печатку она получила в подарок, когда была еще невестой, и очень любила это украшение, ибо оно как бы подчеркивало ее принадлежность этой земле. Потом протянула письмо Годивелле.
— Вот письмо для него. Ты его передашь по назначению?
Старуха взяла его, но как-то неуверенно, как будто в нем заключалась опасность. Она вертела его меж пальцев, и Гортензия забеспокоилась.
— Вы передадите ему, Годивелла? — снова повторила она. — Обещайте мне… спасением вашей души, потому что речь идет, возможно, о спасении моей души…
Как и в тот раз, Годивелла перекрестилась, и это показалось Гортензии добрым признаком. Потом, как бы с сожалением, она произнесла:
— Он его получит. Клянусь вам. А теперь уходите!
— Вы не хотите, чтобы я подождала его?
— Вы можете прождать до завтра… а может, и больше. Да хранит вас бог, мадам Гортензия! Доброй вам ночи…
Говорить было больше не о чем. Глубоко обиженная столь необычным поведением этой женщины, которую она любила и которой так доверяла, Гортензия вышла из дома и направилась к часовне, возле которой была привязана ее лошадь.
