25
Вилла Нордгейма затихла и опустела. Тело усопшего перевезли для похорон в столицу, его сопровождали дочь и племянница; прислуга последовала за ними через несколько дней, и теперь дом стоял, точно вымерший.
Эльмгорст тоже находился в столице для переговоров с обществом, которое отчасти было собственником дороги, и для устройства дел покойного Нордгейма. Он взял на себя эту трудную обязанность под давлением обстоятельств и до сих пор действовал на правах будущего мужа наследницы, потому что никому еще не было известно о расторжении помолвки, все должны были узнать о ней только по окончании траура, когда Алиса перестанет нуждаться в представителе. Им не хотелось в настоящую минуту давать пищу сплетням, кроме того, после катастрофы, унесшей вместе с жизнью Нордгейма и его богатство, необходима была твердая рука, чтобы спасти хоть что-нибудь.
Эрнст Вальтенберг все еще жил в Гейльборне. С того дня, как он расстался с невестой, он не был больше в окрестностях Волькенштейна, но что-то удерживало его поблизости от этих мест. В горах окончательно наступила осень, суровая, напоминающая уже зиму, и большой курорт совсем опустел; только Вальтенберг с секретарем и двумя темнокожими слугами продолжал оставаться здесь и не выказывал намерения уехать.
В гостиной большой, хорошо обставленной квартиры, которую занимал Вальтенберг, с печальным видом ходил из угла в угол Гронау; время от времени он бросал озабоченный взгляд на плотно затворенную дверь кабинета.
— Если бы только знать, что выйдет из всей этой истории! — бурчал он. — Изо дня в день он запирается, и уже целую неделю не выходил на воздух, а раньше жить не мог без того, чтобы не провести нескольких часов в день в седле. С доктором к нему и не суйся! Если бы еще можно было достать Рейнсфельда! Но тот со своей несносной добросовестностью, конечно, уже сидит в Нейенфельде, хотя сделал бы гораздо умнее, если бы оставался с невестой. Он, видите ли, принял место, и, когда наступил срок, ничто уже не могло удержать его. Будем надеяться, что он постарается поскорей отыскать себе преемника, потому что столько-то, конечно, осталось от нордгеймовских миллионов, чтобы он мог прекратить свою врачебную практику… Ну, наконец-то ты, Саид! Что скажешь?
— Господин велел передать, чтобы вы кушали одни, мастер Хрон, — доложил Саид, вышедший из комнаты Вальтенберга. — У него нет аппетита.
— Опять нет! — проворчал Гронау. — И сна у него тоже нет. Я так и знал! Он не в силах выбросить из головы эту историю.
— Господин вовсе не в дурном настроении духа, — возразил негр. — Мы уронили сегодня утром большую вазу, стоившую много денег, а он только посмотрел и пожал плечами.
— Как бы я хотел, чтобы он взял палку да хорошенько вздул вас обоих! — от души заявил Гронау.
— О, о! — запротестовал Саид с оскорбленной миной, но Гронау продолжал, не обращая на него внимания:
— Вам бы это не повредило, а для него моцион был бы очень полезен. Но, мне кажется, теперь можно все разбить вдребезги у него на глазах, он и пальцем не пошевельнет. Это невозможно терпеть долее, я попробую поговорить с ним.
Он решительно двинулся к кабинету, но в эту минуту дверь отворилась, и Вальтенберг сам вышел в гостиную.
— Вы еще здесь, Гронау? — спросил он, слегка сдвигая брови. — Ведь я велел передать, что прошу вас обедать без меня.
— У меня, так же как у вас, нет аппетита, — спокойно возразил Гронау.
— Так вели убирать со стола, Саид! Ступай!
Саид вышел, но Гронау упрямо оставался.
Эрнст подошел к окну, из которого открывался вид на отдаленный горный хребет. Всю неделю, прошедшую со времени катастрофы, погода не прояснялась; она оставалась пасмурной и ветреной, и горы постоянно затягивал туман. Сегодня в первый раз они были совершенно чисты.
— Проясняется, наконец! — сказал Вальтенберг.
— Это ненадолго: когда линии гор выступают так резко и вершины кажутся так близко, погода не продержится долго.
Эрнст не ответил; он не сводил взора с голубой цепи гор. Через несколько минут он вдруг обернулся.
— Завтра я еду в Оберштейн. Закажите экипаж.
— В Оберштейн? Разве вы намерены предпринять экскурсию в горы?
— Да, я хочу отправиться на Волькенштейн.
— На… то есть только до стены уступа?
— Нет, на вершину.
— Теперь? В это время года? Это невозможно, господин Вальтенберг. И ведь вы знаете, что вершина вообще недоступна.
— Именно потому она меня и манит. Я собственно ради этого остался в Гейльборне, но в такой туман ничего нельзя было предпринять. Позаботьтесь нанять двух надежных проводников.
— Вы не найдете проводников для такой экскурсии, — серьезно возразил Гронау.
— Почему? Уж не из-за старой ли детской сказки? Предложите им большую плату: это верное средство против суеверия.
— Очень может быть, но здесь оно может и не подействовать, потому что старая детская сказка имеет весьма реальную подкладку, мы это видели. В памяти горцев еще слишком свежо бедствие, причиненное лавиной.
— Да, она многое уничтожила, очень многое, — медленно и задумчиво проговорил Эрнст, не сводя взора с гор.
— А потому оставьте на сей раз Волькенштейн в покое, — продолжал Гронау. — Снег представляет теперь самые неблагоприятные условия для восхождения, а погода не продержится — за это я вам ручаюсь. Нам не следует предпринимать восхождение теперь.
Эрнст только пожал плечами в ответ на его доводы.
— Ведь я еще не приглашал вас с собой, Гронау. Оставайтесь, если боитесь.
— Мы, кажется, выдержали вместе столько опасностей, господин Вальтенберг, что вы могли бы и не сомневаться в моей храбрости. Я пойду с вами до границ возможного, но боюсь, что вы пойдете дальше, а вы не в таком настроении, чтобы хладнокровно встретить опасность.
— Вы ошибаетесь, я в превосходнейшем настроении и хочу идти. С проводниками или без них — все равно, в крайнем случае, я пойду один.
Гронау был знаком этот тон, и он знал по опыту, что тут ничего не поделаешь, тем не менее, решился на последнюю попытку. Он знал, что вызовет бурю, если коснется этого пункта, но все-таки рискнул попробовать.
— Вспомните свое обещание, — проговорил он вполголоса. — Вы дали слово баронессе Тургау не ходить на Волькенштейн.
Эрнст вздрогнул: его бледность и угрожающее выражение, с которым он порывисто обернулся, показывали, что его рана еще кровоточила. Но это длилось лишь несколько мгновений, и он снова замкнулся в ледяном, неприступном спокойствии, делавшем всякие дальнейшие просьбы и уговоры невозможными.
— Обстоятельства, при которых я дал слово, больше не существуют, вы это знаете, Гронау, — холодно сказал он. — Кстати, я не желаю, чтобы вы упоминали о них в моем присутствии, раз навсегда прошу вас об этом. — Он повернулся и пошел в свою комнату, но на пороге остановился. — Так закажите экипаж в Оберштейн на завтра, восемь утра.
