Свершилось. Страхи ее рассеялись, по крайней мере ушли в мир снов. Создатель только что сказанных слов понимал то, что чувствовали они с Мэтью, а это значило, что и другие, раньше, до них, испытывали то же самое. Это давало ощущение опоры, ведь время от времени ей казалось, что она погрузилась в воды неведомого или, еще того хуже, ушла в мир нереальный.
Она подняла глаза на Мэтью: он смотрел так, словно видел ее впервые. Наклонившись, поцеловал, но сразу же резко выпрямился, будто вдруг осознал, что они не одни в церкви. Присутствовавшие на церемонии стояли, ожидая, когда молодые пройдут к выходу. Все тихо переговаривались. Где-то здесь, рядом, были ее родители, братья, сестры, но лица сливались, а слов ей было не разобрать.
Пройдя между рядами скамеек, Мэтью и Эммелина вышли на крыльцо и сразу остановились, моргая. Солнечный свет ослепил, как если бы они вышли из темноты.
Чуть в стороне от дверей на ровно подстриженной лужайке накрыты были столы. Несколько дней все женщины семейства Мошер с утра до вечера неутомимо стряпали, и теперь прикрытые крышками блюда и горшочки, выстроившись рядами, ожидали, пока собравшиеся гости нагонят танцами достойный аппетит. Мэтью повел ее к отходившей от церкви дорожке. Все прочие следовали за ними, но с трудом поспевали: он шел слишком быстро для них и слишком быстро для Эммелины.
– Мэтью! – сказала она со смехом. – Куда ты ведешь меня?
– Домой, – спокойно ответил он. Она остановилась.
– Но мы не можем сейчас взять и уйти! – воскликнула она с изумлением, но просто умирая от любви к нему и думая: «А что я сделаю, если он будет настаивать?» В том, что его воля гораздо сильнее, сомнения не было.
– А когда же мы сможем уйти?
– Сейчас будут танцы, потом все сядут за стол. После ужина – снова танцы, и вот тогда…
Их окружили, ненадолго отделив друг от друга. Откупорили первую в этом году бутылку сидра; немножко рановато, но дела это не портило. Гарриет двигалась между гостями, как черная туча, не способная закрыть солнце. Саймон Фентон, печальный и вежливый, так и не смог заставить себя подойти и поздравить жениха и невесту. Но в целом свадьба, безусловно, удалась.
После ужина Мэтью уговорили достать губную гармошку, которая, как обычно, была у него в кармане, и он заиграл, присоединившись к двум местным парням, еще и до ужина наяривавшим на скрипках. Молодежь, переваривавшая пищу быстрее, чем люди старшего возраста, снова принялась танцевать. Немного смущаясь, Льюк подошел к Эммелине и пригласил на танец. Ужасно обрадовавшись, она чмокнула его в щеку, и они закружились, но почти сразу же Мэтью вдруг оказался рядом и, взяв ее за руку, потащил прочь.
Льюк остался стоять в замешательстве. Те, кто был рядом, с недоумением поглазели на эту сценку, но в основном никто ничего не заметил.
– Еще очень рано, – шептала она, едва поспевая за куда-то тянувшим ее Мэтью.
– Мы целый день с ними.
– Ну, не целый, – смеялась она.
Он увлек ее на маленькую, мягкой травой поросшую лужайку. Они были примерно в ста ярдах от веселящихся гостей, отчетливо слышали их голоса, хотя сами – она понимала – были невидимы.
– Так не годится, – выдохнула она.
Но он только хмыкнул. А у нее уже не было своей воли. Как-то раз – они лежали, едва разомкнув объятия, – он сказал ей, что она сможет делать с ним все, что только захочет, но она ясно осознавала: командует он, она – подчиняется. И когда он притянул ее к себе, она уже не пыталась сопротивляться, захлестнутая и обессиленная желанием, неведомым ей до встречи с Мэтью, и хотя продолжала еще твердить «нет», «нет» звучало как «да», и они оба понимали это.
Лучше всего им было вдвоем. Лето шло к концу, наступала осень, работы было очень много, причины или желание выходить на люди возникали нечасто – исключением была лишь работа на ферме отца, – и нередко они еще до темноты забирались в постель.
Теперь уже всем было ясно, что мать Эммелины плоха. Сара Мошер по-прежнему ни на что не жаловалась, но силы день ото дня оставляли ее. Она почти не выходила из дома, не могла больше работать в саду и часами сидела в качалке: лущила горох, низала стручки фасоли или же вырезала черенки и подгнившие куски из томатов, предназначавшихся для запасов на зиму. Нога отца зажила, но продолжала причинять беспокойство, и было ясно, что хромота останется на всю жизнь. Тяжелая работа перешла к Мэтью и Эндрю, но отец продолжал задавать корм скоту, доить коров и делать в хозяйстве все, что попроще.
К концу сентября внутренняя отделка стен была закончена. Их новый дом, чуть поменьше родительского, состоял из большой нижней комнаты и комнаты наверху. Однако, в отличие от дома Мошеров, наверх вела не приставушка, а настоящая лестница. Матрац, принесенный из родительского дома, был пока единственной мебелью, но теперь Мэтью взялся мастерить стол и скамьи. О размерах стола вышел спор. Он сколотил небольшой и сказал, что на первое время его будет более чем достаточно. А ей хотелось иметь такой же, как в старом доме, – она уже видела в воображении теснившихся вокруг стола детишек. Когда прошел первый месяц замужества, опасение перед беременностью сменилось страстным желанием – скорее, скорее!
Истратив остаток своих сбережений, Мэтью купил печурку, которая топилась и дровами, и нефтью. Страшно довольный приобретением, он заявил, что, если Том Кларк не возьмется за их очаг в ближайшее время, они обойдутся. Терпеть, чтобы Том торчал в доме всю зиму, он не намерен. Сказано это было так, словно он в самом деле подозревал Тома Кларка в злостном желании перезимовать под их крышей. Однако в тот момент Эммелина не обратила особого внимания на тон Мэтью, а просто сказала, что печь, в отличие от очага, не даст света. И тогда он отправился в магазин и на последние гроши купил четыре лампы и еще целый бачок керосина, чтобы наверняка хватило до весны.
Потом, почти сразу же, его начало беспокоить, что он остался без денег. «Я привык, – говорил он, – чтобы в „кармане бренчало"». После постройки железной дороги через реку Андроскоггин число проезжающих через Файетт стало значительно меньше. В результате один из трактиров на Развилке закрылся, владелец второго, как поговаривали, думал отправиться на Запад, и мистер Джадкинс сказал как-то Мэтью, что, если это случится, ему понадобится помощник. Идея дать это место пришлому Мэтью вызвала некоторое неудовольствие в городе, но для работы в трактире требовался крупный, сильный молодой мужчина, способный справиться с распоясавшимися после выпивки посетителями, и лучшей кандидатуры, чем Мэтью, в Файетте не было. Пока же суд да дело, он выстроил около дома курятник, чтобы самим развести цыплят; бегать через дорогу за яйцами ему удовольствия не доставляло. Мало того, он сказал, что весной поставит еще сарай для скотины. Это было уже совершенно бессмысленно, но Эммелина промолчала: придет весна тогда все и обсудят. А вообще-то ничто на свете пока не казалось достойным споров. Тихая и спокойная жизнь вдвоем до сих пор дарила такую же острую радость, как и свидания украдкой, которые им удавалось устроить, когда она жила в родительском доме. Мэтью сколотил шкаф, хоть хранить в нем было практически нечего. Все имущество состояло из кое-какой одежды, одеяла, двух кухонных горшков, чайника да самой необходимой посуды. Охотясь в паре, Мэтью и Эндрю сумели уложить четырех оленей. Эндрю и Джейн получили две туши (ведь у них дети), одна досталась Генри и Саре, хоть Сара теперь и не притрагивалась к мясу, и одна Эммелине и Мэтью. Из шкуры оленя Эммелина сшила Мэтью безрукавку, посадив ее на подкладку из старого одеяла. «На будущий год, когда будет еще одна шкура, сошью рукава и получится настоящая куртка», – сказала она. Но он возразил ей, что к рукавам непривычен и не уверен, сможет ли работать в куртке.
