Вдруг из открытого окна над его головой послышался голос, который он слышал всего несколько минут тому назад. Только теперь этот голос был полон трепетной нежности.
— Герта, любимая моя, прости, что я так стремительно покинул тебя, но я должен был сначала отвоевать свое право на прощальный час! Теперь я могу остаться с тобой, не нарушая долга... Только не надо слез — ведь мы вместе!
В ответ послышался другой голос; он тоже был хорошо знаком графу Раулю, но ему никогда не приходилось слышать в нем ту бесконечную любовь, которой он был полон теперь.
— Нет, Михаил, ты не увидишь слез! Я буду думать теперь только о том, что ты со мной, а разве это — не счастье?
Неужели это была и в самом деле Герта? Да, она научилась любить, и человек, бывший когда-то ее женихом, понял теперь, чем он пожертвовал. Его мощно потянуло подальше от счастливцев. Бесцельно и бездумно двинулся он вперед, во тьму, следуя течению реки до тех пор, пока какая-то стена не преградила ему дороги. Это были устои моста, по которому бежал поезд. В этом месте река особенно бурлила и шумела, стесненная в своем течении.
Воздух был все еще очень душным, гроза надвинулась совсем близко. Все чаще и чаще вспыхивали молнии. Рауль подошел к старой иве, наклонившейся над рекой, оперся о ее ствол и уставился тусклым взором в темный, бурлящий поток.
Ну, а теперь что? Вернуться домой? Конечно, он мог бы завтра утром быть дома, и нетрудно было бы подыскать объяснение для такого краткого отсутствия. Никто не знал о случившемся, кроме двух человек, и эти двое будут молчать ради чести имени Штейнрюк. Но граф Рауль чувствовал, что никогда не сможет теперь смотреть в глаза деду. Приговор над ним уже был произнесен! Неужели же изо дня в день до самой смерти вечно и неизменно встречать взор, полный ледяного презрения?
С вокзала донеслись крики «ура!», возгласы ликования. Толпа приветствовала войска, отправлявшиеся в поход, а там, за слабо освещенными окнами, молодей воин прощался со своей невестой... Здесь же стоял человек, который все потерял — невесту и честь... и даже отечество...
Еще поезд пронесся по мосту, и как раз в тот момент, когда он был посредине, в небе сверкнула невыносимо яркая, долгая молния. Несколько мгновений все кругом было озарено этим ослепительным светом — нависшие облака, далекие темные горы, пенящаяся река. Но около ивы уже не было никого, а у берега высоко взметнулись пенные брызги...
Это продолжалось один момент, затем опять все погрузилось во тьму, поезд глухо гремел уже вдали... И снова на западе сверкающим лучом блеснул огненный меч архистратига Михаила.
Через два дня в приемной главной квартиры генерала Штейнрюка собрались офицеры, чтобы выслушать распоряжения относительно похода. Их лица поражали серьезностью, а говоря, они понижали голос. Все уже знали, какой тяжелый удар поразил их вождя: его внук, красавец, общий любимец Рауль, по несчастному случаю оступился в темноте упал в реку.
Было ужасно для старика на закате своих дней знать, что погиб последний отпрыск его древнего рода, и не иметь возможности даже проводить тело внука до родового склепа. Долг удерживал генерала во главе корпуса, но и в эти дни скорби, так же как и всегда, он отдавал все свое время этому долгу. И теперь он был занят разговором с капитаном Роденбергом, прибывшим в главную квартиру с важными депешами. Никто из офицеров, конечно, не подозревал, какого рода были эти депеши и эпилог какой страшной драмы развертывался в данный момент перед графом Штейнрюком.
— На заре, — закончил Михаил свой рассказ, — его нашли совсем близко от дома, где мы были. Я успел еще принять первые необходимые меры, но затем мне надо было ехать. Впрочем, я поручил сделать все нужное своему старому учителю, который взял на себя тяжелую обязанность сообщить матери страшную весть и отвезти тело в Штейнрюк.
Генерал, молча выслушавший весь рассказ, беззвучно спросил:
— И никто не знает?
— Никто, кроме нас двоих! Клермон с сестрой будут молчать, должны молчать, хотя бы ради самих себя. Да и стоит им только проронить хоть слово о случившемся, как им уже нигде на свете не будет места в обществе... Вот бумаги. Я возвращаю их своему генералу, честь имени Штейнрюк спасена!
Генерал взял бумаги и подал затем руку внуку.
— Благодарю тебя, Михаил!
Молодой офицер озабоченно взглянул на него: его не могло ввести в заблуждение это мрачное спокойствие, он знал, что крылось за ним.
— Дедушка! — тихо сказал он. — Теперь ты мог бы поплакать о нем!
Генерал резко покачал головой.
— У меня нет теперь времени для слез, да и плачут лишь по дорогим покойникам. Но он... Впрочем, да почиет он с миром!
Он отправился в сопровождении Михаила в приемную, где офицеры встретили его с той серьезной почтительностью, которую вызывает всякое серьезное горе. Один из офицеров выступил вперед и от имени всех выразил седовласому командующему сочувствие в постигшей его потере.
Штейнрюк в ответ поклонился и сказал:
— Благодарю вас, господа! Удар, который в ближайшем будущем постигнет тысячи семей, первым обрушился на меня. Но Небо все же послало мне утешение, потому что вот здесь... — сквозь зловещее спокойствие сверкнула прежняя мощь, и старческая фигура выпрямилась, — здесь, рядом со мной, стоит сын моей рано скончавшейся дочери, мой внук Михаил Роденберг!
Прошел год, год тяжелой борьбы и грандиозных успехов, полный победных кликов и смертельных стонов, а когда лето опять с ласковыми лобзаниями снизошло к земле, оно озарило нововозникшую империю*.
По горной дороге, ведущей из Таннберга в замок Штейнрюк, катил открытый экипаж, в котором ехали два офицера. В молодом человеке, сидевшем справа, можно было узнать военного, хотя он был без мундира. Наоборот, у его спутника, носившего знаки отличия лейтенанта запаса, был вид скорее художника, чем воина, хотя и его лицо тоже покрывал глубокий загар.
— Ты-то можешь похвастать счастьем! — сказал он с прежней шаловливостью. — Ты возвращаешься в объятия невесты в качестве прославленного героя. Мне же далеко не так хорошо — придется выдержать жестокое сражение! Правда, моя спящая царевна выказала большую храбрость и энергию, но стена разросшегося шиповника по-прежнему противится мне со всей надменностью десятого века. В сущности говоря, мундир ужасно стесняет меня, но я надеюсь произвести им впечатление на своего будущего тестя. Может быть, он все-таки оценит эффект, когда девятнадцатый век предстанет перед ним во всей своей воинственной красе!
