Ознакомительная версия.
Наблюдая церемонию, я заметил, что его царское величество делал все как-то равнодушно, не смотрел в лицо своей невесты и не показал ни малейшего признака любви к ней. Даже когда произошла возмутительная сцена с Миллесимо, не выразил никакого гнева, только покраснел.
Теперь приготовляют все необходимое к браку, который, предполагается, будет в конце января».
И опять де Лириа оказался дурным пророком. Бракосочетание не состоялось. Император заболел…
«Ваше преосвященство, – строчил де Лириа очередное конфиденциальное донесение, – вот уже шестой день молодой русский царь болен, и хотя не знаем чем, по лицам придворных, которые ему прислуживают, видно, что болезнь не пустая. Захворал же он всем известно когда – 6-го числа сего месяца, во время большого праздника с церемонией, называемой водосвятием[9], установленного в воспоминание крещения, принятого нашим Спасителем от святого Иоанна. В это время вовсю шла подготовка к свадьбе государя, назначенной на 19 января, после Крещения. Обычай требует, чтобы царь находился во главе войск, которые в этом случае выстраиваются на льду. Невеста тоже должна была показаться народу в этот день. Она ехала мимо моего дома, окруженная конвоем и такой пышной свитой, какую только можно себе представить. Она сидела совершенно одна в открытых санях, одетая так же, как в день своего обручения, а император, следуя обычаю страны, стоял позади ее саней.
Никогда в жизни не вспомню я дня более холодного. Многие боялись даже ехать на обед во дворец, куда все были приглашены и собрались, чтобы встретить молодого государя и будущую государыню при их возвращении. Они оставались четыре часа сряду на льду, посреди войск. Тотчас как они вошли в залу, император стал жаловаться на головную боль. Сначала думали, что это – следствие холода, но так как он продолжал жаловаться, то послали за доктором, который посоветовал ему лечь в постель, найдя его очень нехорошим. Это обстоятельство расстроило все собрание».
* * *
Все самое ужасное в жизни всегда происходит именно вдруг. Добра ждешь-ждешь, готовишься к счастливому событию, а оно все не приходит. Но беда внезапно сваливается на голову!
Угораздило же этого глупого мальчишку простудиться. Ну ладно, перемерз, с кем не бывает, а вот оспу-то где подхватил, паршивец?
В покоях Головинского дворца царила напряженная тишина.
Здесь были человек десять князей Долгоруких, собравшихся по просьбе Алексея Григорьевича и на время позабывших старинные распри. Слишком сурово грозила обернуться к ним судьба. Ко всем Долгоруким: Григорьевичам, Лукичам, Владимировичам…
– Ох, что будет, что будет… – пробормотал Василий Лукич.
– А что будет? – легким голосом, чтобы можно было принять за шутку, сказал Алексей Григорьевич. – Катерина моя – обрученная государева невеста!
– Княжна Екатерина не венчалась с государем, – сказал фельдмаршал Василий Владимирович, упрямо склоняя голову.
– Да, – вздохнул Алексей Григорьевич. – Вот ежели бы Катерину государь изволил объявить своей наследницей в духовной…
– Да, – совершенно так же вздохнул Василий Владимирович. – Оно бы хорошо, только это дело в воле его величества состоит. Как нам о таком несостоятельном деле рассуждать, когда вы сами знаете, что его величество весьма болен?
– Об том и речь, – загадочно пробормотал Алексей Григорьевич, хитро отводя глаза.
– А, вон вы чего, – пробормотал после некоторого молчания Василий Владимирович. – Ну, братья, я вам в таком деле не пособник. Сами все себя погубите, если станете этого добиваться.
И вместе с братом Михаилом фельдмаршал покинул Головинский дворец.
Простодушный Иван Григорьевич возобновил разговор:
– То, что государь в руке своей неволен, понятно само собой, об этом и речи больше нету. А вот нельзя ли написать духовную от имени государя, якобы он учинил своей наследницей невесту свою Екатерину?
Уже братьев Владимировичей не было – некому было возражать против такого безумного предприятия.
– Садись к столу, Василий Лукич, – предложил отец государевой невесты. – Ты у нас словами крутить мастер.
Долгорукий некоторое время почеркал пером по бумаге, потом поморщился:
– Не штука сочинить, что писать. Но моей рукой непохоже на руку государеву выходит. Кто бы написал получше? А я скажу, чего писать надо.
Князь Иван Алексеевич вдруг вынул из кармана какие-то две бумаги и решительно сказал:
– Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письмо руки моей – буква в букву, как государево письмо. Я умею под руку государеву подписываться, потому что я с ним в шутку писывал.
И под одним листком с составленной духовной он подписал: «Петр».
Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерк князя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же они не решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще не подписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:
– Ты подожди и улучи время, когда его величество от болезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. А если за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, по кончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил свою невесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, может быть, не различат.
Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной, поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не стало ли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным. Но близ государя неотходно был Остерман. Никого из посторонних к нему вообще не допускали.
Камердинер Лопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя было притронуться, и больной все время сбрасывал одеяла.
Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было, что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходили войска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытых створок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь. Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретил открывать окно.
– Андрей Иваныч… – послышался слабый голос, и барон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодого императора. – Андрей Иваныч, я жив еще?
Остерман растерянно оглянулся:
– Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.
Лопухин закашлялся.
– Чего перхаешь, Степан Васильевич? – чуть слышно спросил Петр. – Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дохнуть разу нечем. Дурно мне…
Ознакомительная версия.
