Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного

– Письмо будет ли? – слабо шевельнул губами Вешняков, который только сейчас, когда речь зашла об отдыхе, ощутил, как он дико, смертельно устал.

– Письмо? – Сильвестр задумался. – Пока не знаю. Вроде бы не время еще письма-то писать, да и если оплошаешь, потеряешь – худо нам обоим придется… Сделаем так: если до полудня не доставят тебе в деревню грамотку мою – значит, дольше не жди, не будет никакого письма. Сразу поезжай в Новгород, а оттуда – в Москву, не мешкая. Скажешь Алексею, пускай князя Курбского к рукам приберет – это сокол дальнего полета, он нам вскорости очень пригодится. И еще передай: два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирению наставляет. Он поймет.

– Два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирению наставляет, – прилежно повторил Вешняков. – Все ли?

Монах пристально вгляделся в утомленное юношеское лицо, на котором проскользнуло что-то вроде разочарования скупостью и невнятностью ответного послания. Слабо улыбнулся: юности чудо потребно!

Вскинул глаза и некоторое время вглядывался в узорчатый ночной полог. Вдруг сильно стиснул плечо Игнатия:

– Смотри сюда! Скорее смотри!

Тот задрал голову, следя за указательным пальцем Сильвестра, чудилось, уткнувшимся прямо в середину небесного купола. Большая светлая звезда, словно прикормленная птица, вдруг сорвалась со своего места и послушно уселась на кончик пальца. Сильвестр медленно опускал руку – звезда неспешно клонилась к закату и наконец, прочертив бледно сверкнувшую дугу, канула за черной каймою дальнего леса.

– Видел? – спокойно спросил Сильвестр, пряча замерзшие пальцы в рукав рясы.

– Ви… ви-дел! – простучал зубами потрясенный Вешняков.

– И с ним так же будет. Алексею про это расскажи, не забудь. А теперь…

Сильвестр осенил посланника крестом, однако не стал противиться, когда тот поймал его руку и снова облобызал жарко.

Монах ушел в обход монастырских стен, за башню, где таилась неприметная, лишь ему известная калиточка, позволявшая беспрепятственно, в любое время дня и ночи покидать обитель. Вешняков кое-как взгромоздился на заморенного коня и медленно потрусил в деревню, с трудом унимая внутреннюю дрожь от явленного ему пророчества.

– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..

После венчания Анастасию вывели в трапезную и сняли с ее головы девичий убор: покрывало и венок. Она испуганно моргала – фата мешала смотреть вокруг, вдобавок в храме Богоматери было нестерпимо жарко от множества свечей. И воздуху не хватало, а тут было хорошо, прохладно. Вдруг захотелось испуганно заплакать, но матери не было рядом – вообще не было ни одного знакомого, приветливого лица: родственницы царя, убиравшие невесту, Анна Глинская и Ефросинья Старицкая, обе с поджатыми губами, смотрели недобро. Анастасия никак не могла понять, она ли им столь сильно не по нраву, либо княгини никак не могут справиться с обоюдной ненавистью, а на ней лишь отыгрываются. Во всяком случае, омоченными в меду гребнями они немилосердно рвали распущенные волосы невесты, подобно тому, как нерадивые пряхи рвут драгоценную золотую нить. Анастасия от боли едва сдерживала слезы, понимая, что стоит уронить лишь одну – и уже не остановишься, так и будешь голосить, словно крестьянская девка, которую силком отдают в другое село, за немилого, за постылого. И хотя от невесты люди вроде бы ничего другого не ждут, кроме как слез, непонятная гордыня не позволяла разрюмиться на глазах двух недобрых свах. Поэтому Анастасия точно так же поджала губы и, вскинув голову, молча, с высокомерным выражением, терпела, пока ей заплели две бабьи косы, уложили вокруг головы, потом надели новый убор и подвели к новобрачному, который все это время терпеливо ожидал ее в церкви.

Анастасия шла, не поднимая глаз, почему-то уверенная, что каждый ее взор будет замечен множеством народу, всеми этими плясицами и каравайницами, которые составляли невестин чин и сопроводили ее в церковь, а теперь так и ели ее глазами. Хотя, казалось бы, что в том особенного, если невеста посмотрит на своего троюродного брата и дружку? Решилась, взглянула – но не дождалась ответного взгляда. Курбский смотрел только на венец, стараясь держать его как можно более ровно, однако, когда Анастасия встала на свое место перед аналоем, она так явно ощутила жар ненависти, исходящий сзади, от князя Курбского, что невольно качнулась к молодому супругу, как бы в поисках защиты.

Да что она дурного сделала Андрею Михайловичу? Ведь только после окончательного сговора Захарьиных с Глинскими брат Данила проговорился, что князь к Анастасии еще год назад хотел заслать сватов, а Юлиания Федоровна поговорила с его матерью и заранее отказала. Видно, слова преподобного Геннадия крепко засели в ее голове. Но не Анастасия выбрала себе мужа – слыханное ли дело, чтоб девица сама мужа выбирала?! – а судьба. За что же князь Андрей Михайлович ее так ненавидит сейчас?!

А впрочем, что за дело Анастасии до его любви и ненависти? Не о том сейчас надо думать… думать надо о том, что в покое летнем дворцовом, устланном коврами, затянутом камкою, на тридевяти снопах, ждет ее брачное ложе. Исстари стелили на Руси молодым в сеннике, даже зимой, как бы ни было холодно в нетопленом помещении, потому что на его дощатом или бревенчатом потолке не была насыпана земля, как при устройстве теплого покоя. Не допускал обычай, чтоб над головами новобрачных была земля, нельзя во время радостей свадебных вспоминать о смерти, о могиле.

Но отчего-то Анастасия казалась себе беспомощной покойницей, пока с нее снимали уборы и наряды, и ближние боярыни с песнями уносили душегрею, летник, ожерелье, запястья, чулки и башмаки из брачного покоя, показывая гостям, что молодая разоблачена перед новой жизнью и ждет супруга. Испуганная Анастасия ловила взор матери, однако лицо Юлиании Федоровны было суровым и до того усталым, словно она только и ждала, как бы поскорее покончить неприятное, утомительное дело, а самой отправиться домой. Свадебный пир затянулся чуть ли не за полночь, и он будет продолжаться еще долго, в то время как они с царем…

В это время ввели государя, и Анастасии почудилось, будто не семь перин под нею, а соломенная худая подстилка, будто не соболями и шелками покрыта она, а тоненькой ряднинкою. Необмолоченные снопы, на которых была постлана постель, кололи теперь во все бока. Дружка Курбский, вместе с Адашевым приведший новобрачного под руки, смотрел на нее со своим лютым, угрюмым проблеском в глазах, но сейчас Анастасии было не до князя Андрея. Видела только супруга.