Все шло превосходно до того момента, пока она не задвинула второй засов. Эту дурацкую штуковину опять заклинило, и ей пришлось, следуя уже испытанному методу, ударить по ней ребром ладони. Бух! Ну вот!
– Тревога! – завизжал чей-то надтреснутый голос. – В укрытие! Крысы и мыши… пригнитесь… гранаты! Они летят… падают… прижать голову к земле!
Ханна застыла как вкопанная, и на какую-то долю секунды ей действительно показалось, что в особняк попала граната. Только когда она поняла, что истошный крик раздавался из-под длинного стола, до нее дошло, что с Гумбертом опять случился приступ. И как назло именно сегодня ночью – ни раньше, ни позже!
– Гумберт? Это ты там?
Она опустилась на колени, однако было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть. Она уловила его учащенное, тревожное дыхание, и как ей показалось, почувствовала, как он дрожал. Бедняга съехал с катушек, и все из-за войны.
– Беги… Беги… Сейчас взорвется… Гремит… Это самолеты!
– Нет же, нет, Гумберт. Это я, Ханна. Тебе все приснилось.
Дрожь не оставляла его, и она вдруг поняла, что было неразумно называть свое имя. К тому же сейчас придет Брунненмайер: она всегда прибегала, когда с Гумбертом случалось подобное.
– Уходи!.. быстро… прячься… Они идут! – прокричал Гумберт из своего укрытия.
Ханна едва успела прошмыгнуть в дверь лазарета, как на лестнице послышались тяжелые шаги поварихи. «Ну здорово, – подумала она. – Если он сейчас скажет Брунненмайер, что я была на кухне, мне крышка. Можно уповать только на то, что она ему не поверит, ведь во время приступов он несет полную околесицу».
Обогнув бельевую, она смогла добраться до лестницы незамеченной. Только бы Шмальцлер или Эльза не проснулись и не вздумали заглянуть на кухню, – она бы точно попала прямо к ним в руки. Ханна поднималась осторожно, ступенька за ступенькой, тревожно прислушиваясь к подозрительным звукам, но слышен был только голос Брунненмайер, которая успокаивала Гумберта внизу, на кухне. Наконец, собравшись с духом, она взяла штурмом последние ступеньки, промчалась по коридору и остановилась перед дверью в свою комнату. Затаив дыхание, Ханна стояла, чувствуя, как колотится ее сердце. Эта проклятая Йордан. Все еще храпит? Или, может, уже проснулась? Какое-то время ничего не было слышно, затем послышался тихий храп, за которым последовали другие звуки. Ну, вот – можно идти.
Фу – какой здесь спертый воздух! Как досадно, что ей не разрешалось открывать окно, Йордан запретила делать это из-за своего правого плеча, болевшего от сквозняков. Ханна пробралась к кровати, стащила с себя мокрую одежду, нашла под подушкой ночную рубашку и натянула ее. Какое же блаженство растянуться под одеялом. Она быстро засунула мокрую одежду под кровать, чтобы Йордан случайно не увидела ее утром, затем повернулась на бок, свернулась калачиком и поправила подушку. Еще часок-другой можно поспать, а в шесть зазвонит проклятый будильник.
– И где же ты была?
Ханна в одно мгновение будто отрезвела. Ах, так эта злая старая ведьма совсем не спала! Она нарочно храпела, чтобы провести ее.
– Что? – произнесла она таким сиплым голосом, будто только что проснулась.
– Где ты была? Я слышала, как ты пришла.
Ханна судорожно соображала. Нужно было сказать что-то такое, чтобы как можно меньше раскрыть правду и как можно лучше соврать.
– С Гумбертом снова случился приступ.
Какое-то время было тихо. Видно, эта гадина прикидывала про себя, верить ей или нет. Потом Ханна услышала, как, громко пыхтя, та повернулась на другой бок.
– Значит, Гумберт, – заключила Йордан. – Ну, смотри у меня.
28
Мой любимый,
Пять долгих недель от тебя ничего не приходило – но бывало и хуже, поэтому хочу верить, что ты давно прочитал все мои послания и что через несколько дней на столе за завтраком меня будет ждать толстая пачка твоих писем.
Мы с тобой ошиблись, потому что год, который мы с такой надеждой встречали вместе, не стал годом мира. Наоборот – похоже, это год бедствий – в апреле американцы пополнили ряды наших противников, а в России власть захватила чернь. У меня мало симпатий к русскому царю, но все же мне кажется дурным предзнаменованием для всей Европы, что его заставили отречься от престола. Повсюду социал-демократы поднимают свой голос, подстрекая рабочих на фабриках к беспорядкам и забастовкам, которые вряд ли помогут, особенно в нынешнем тяжелом положении.
Критическим взглядом Мари окинула последний абзац и недовольно покачала головой. Зачем она обременяла Пауля своим нытьем? Жаловалась на забастовки на фабриках. Неужели она действительно хотела, чтобы он волновался за нее? Нет, так не пойдет.
Вздохнув, она скомкала бумагу. Рядом, в детской, раздался крик маленькой Хенни, и какой-то твердый предмет ударился о стенную панель. Хенни завопила еще громче и яростнее. Она была самой младшей из троих, но обладала выдающимися энергией и звонкостью голоса. Маленькая Додо, ее солнышко, была добродушна и почти всегда уступала ей, только Лео не подчинялся крикунье, незамедлительно демонстрируя свое физическое превосходство. Однако пока ему это мало помогало, поскольку Роза была на стороне Хенни.
Мари подождала, пока шум утих, взяла новый лист и начала все сначала.
…о нас писать почти нечего. Дети здоровы и растут, Додо недавно перенесла простуду, Лео разбил колени, но все уже зажило. Мама чувствует себя неплохо, она передает тебе привет, папа тоже в порядке, хотя работа на фабрике отнимает у него много сил. К счастью, я уговорила его ходить туда через день. Производство бумажных тканей идет полным ходом, но пока мы не можем выпускать их в таком количестве, чтобы удовлетворить все запросы. Я придумала несколько новых рисунков для тканей и предложила Китти не стесняться и тоже изложить свои идеи на бумаге. Пока, к сожалению, безрезультатно.
Она откинулась на спинку и подумала, не написать ли несколько слов о Китти. К сожалению, хороших новостей было мало. После выкидыша Китти несколько недель лежала в комнате без света и никого не хотела видеть. В конце концов Мари дала ей понять, что так дело не пойдет. У нее нет права отдаться своему горю целиком и полностью. У нее есть ребенок, маленькая дочь – неужели ей нет никакого дела до нее? После этого Китти стала появляться на завтраках, снова начала принимать участие в жизни семьи и заботиться о Хенни. Однако она совершенно утратила свой прежний нрав, свой живой, бурный темперамент. Китти бродила по вилле, словно тень самой себя, бледная, молчаливая и почти всегда с зареванными глазами.
Китти мужественно пытается перенести постигшую ее тяжелую утрату. На прошлой неделе мы с ней были на собрании благотворительного общества, где она проявила желание активно участвовать в запланированных мероприятиях.
Это, хотя и было большим преувеличением, должно обрадовать Пауля. Она с большим трудом отговорила Китти наголо остричься, чтобы отдать свои волосы на нужды войны. Женские волосы принимались повсюду – для изготовления прокладок-уплотнителей и приводных ремней. Кроме того, солдатам на фронт собирались и отправлялись всевозможные «любовные подношения»: от кожаных нагрудных мешочков, шерстяных напульсников, подтяжек, трусов и пивных кружек до ликеров, сигар и шоколада.
На прошлой неделе до нас дошло письмо из Бранденбурга от Эрнста фон Клипштайна. К всеобщему удовлетворению, он уладил все свои дела, брак расторгнут, развод будет скоро оформлен, так что Адель снова сможет выйти замуж. Поскольку Эрнст считает себя неспособным по состоянию здоровья управлять имением и конным заводом, договорились, что он передаст имение жене и сыну. На сына он оформил документы как на наследника поместья. Какими будут планы Клипштайна на будущее, он не пишет, но боюсь, что он снова захочет поступить на военную службу. В связи с этим я еще раз сердечно пригласила его к нам на виллу.
