– Я вам очень признателен, – произнес Робер. – Вы для меня так много сделали.
– Нет, это я перед тобой в долгу, – возразил Люк. – Мари обрадовалась бы, узнав, что мы снова вместе.
– Да, – кивнул юноша.
Люк прислонился к стене у двери.
– Ничего, что я Дженни с тобой на целый день оставляю? – спросил он.
– Ну что вы, я ради нее на все готов, – воскликнул Робер. – Она – как солнечный луч среди мрачной зимы…
– Скажи мне, чем бы ты хотел заняться в будущем?
Робер задумался и ответил:
– Честным фермерским трудом.
– А лаванду растить не хочешь? – Люк перехватил недоуменный взгляд юноши и пояснил: – Ну, научиться всем премудростям возделывания, тонкостям дистилляции и перегонки, сбыту…
– Как вы?
Люк кивнул.
– Я тебя с удовольствием обучу всему, что знаю сам.
– Выращивать лаванду в Сеньоне? – удивленно заморгал Робер.
– Конечно. Я хочу возродить ферму Боне, мне нужен надежный помощник здесь, во Франции. А ты к такой работе с детства привык…
– Да, я согласен, – ответил юноша.
Люк воспрянул духом.
– Мы с тобой попозже все подробно обсудим, только Дженни пока ничего не говори, пусть это останется между нами.
Робер кивнул.
– Я рано утром уеду, а вы с ней, как выспитесь, идите гулять. Ни в чем себе не отказывайте и есть не забывайте, – напомнил Люк.
– Я Дженни в обиду не дам! – пообещал Робер.
– Знаешь, у меня к тебе есть еще одна просьба, – сказал Люк, доставая из кармана конверт. – Вот, пусть у тебя побудет.
Робер удивленно уставился на протянутый конверт.
– Письмо адресовано Дженни…
– Да, – кивнул Люк. – Но ты его пока ей не отдавай…
– Послушайте, мне уже не пять лет, – возразил Робер. – Я прекрасно понимаю, что зимой в лавандовых полях делать нечего. По-моему, вы задумали что-то очень опасное, и меня это тревожит.
– Ничего подобного, – с нарочитой беспечностью отмахнулся Люк. – Просто я суеверен… В общем, ты письмо возьми, а если вдруг что…
Робер насупился и заявил:
– Ладно, но вы лучше возвращайтесь, иначе вашему врагу не поздоровится.
Люк ошеломленно посмотрел на юношу.
– В бреду вы не только Лизетту вспоминали, – смущенно признался Робер.
Люк успокаивающе похлопал его по плечу.
– Не волнуйся, мы завтра увидимся, – сказал он и вышел из номера, раздумывая о своих безумных намерениях.
Он решил насладиться местью и ради этого оставлял дочь на произвол судьбы. А вдруг с ним что-то случится и Дженни останется круглой сиротой? Люк отогнал от себя тревожные мысли, не в силах противиться натиску бурных чувств, накопившихся за долгие годы.
«Забудь о прошлом!»
Люк как будто слышал рассудительный голос Лизетты. Она всегда отличалась здравым смыслом и благоразумием, принимала взвешенные, обдуманные решения, а Люк действовал импульсивно и эмоционально. Его совесть взывала к нему, требуя: «Отомсти за семью Боне!»
Он присел на кровать и задумался. Медленно текли минуты, превращались в часы. В номере раздавалось тихое дыхание спящей дочери. Люк поцеловал Дженни, достал из чемодана кое-какие припрятанные там вещи и на цыпочках вышел в морозную ноябрьскую ночь, к арендованной машине, припаркованной на булыжной мостовой у пансиона.
В три часа ночи на улицах не было ни души. Бары и ресторанчики закрылись, посетители разошлись по домам, только одинокий пьянчужка неуверенно брел вдоль дороги, что-то бормоча себе под нос. Люк вздрогнул, вспомнив комендантский час в 1943 году: с наступлением темноты на улицы выходить запрещалось, в бары пускали только немецких солдат, французы голодали, а гестаповцы держали в страхе целые области.
Он поморщился и сел в машину. До Фонтен-де-Воклюза было недалеко, однако на неосвещенной проселочной дороге требовалось соблюдать осторожность. Люк еще раз удостоверился, что ничего не забыл и в последний раз посмотрел на окно номера, где мирно спала Дженни. В письме, оставленном Роберу, он во всем признался Дженни, просил ее связаться с Максом, объяснял, что перед отъездом из Австралии составил завещание, по которому Дженни оставалась единственной наследницей не только Рэйвенсов, но и семьи Боне: адвокаты в Европе занимались розыском банковских счетов, замороженных после войны. При жизни Якоб Боне имел дело со швейцарскими банками, где хранил весомые вклады. Вдобавок, он спрятал значительную сумму денег в сеньонских тайниках, расположение которых Люк все эти годы хранил в секрете, но теперь сообщил об этом дочери. Если с ним случится непоправимое, Дженни будет весьма состоятельной девушкой.
– Прости меня, солнышко, – прошептал Люк и направил машину за город, на темную дорогу.
Ночная мгла скрывала его мрачные мысли.
Тот, кто именовал себя Эрик Сегаль, уставился на телефонную трубку, обдумывая услышанное и догадываясь о появлении знакомца из прошлого. Шестое чувство, обостренно воспринимающее любые сомнительные происшествия, за последние десять лет притупилось. Бывший гестаповец погрузился в новую жизнь так глубоко, что временами сам верил в ее реальность, однако вспышки подозрительности изредка давали о себе знать, и тогда он действовал с удвоенной осторожностью и наблюдательностью.
Прошлым летом причиной такой вспышки послужил посетитель, заказавший мороженое на немецком языке. Хозяин кафе ничем не выдал себя: голос не дрогнул, манеры остались радушными, но тело на мгновение застыло, словно в него вернулся призрак Хорста фон Шлейгеля. То же самое случалось и прежде, лет десять назад, когда в кафе неожиданно нагрянули полицейские в штатском и начали его расспрашивать. У фон Шлейгеля все дрожало внутри, но гестаповская закалка оказалась на удивление прочной: он с недоуменной улыбкой осведомился, чем может помочь, предложил посетителям кофе, с интересом рассматривал их удостоверения и чистосердечно отвечал на все вопросы. Как ни странно, полицейских не интересовали бывшие нацистские преступники.
За последние двадцать лет причин для подозрений почти не возникало, но сейчас внутри у него гулко звучал сигнал тревоги.
Переговорив с Лораном Кусто, фон Шлейгель первым делом перезвонил в редакцию журнала и проверил, существует ли такой журналист. Полученное подтверждение обрадовало, но подспудная тревога не исчезала.
Он часто посмеивался над своими беспочвенными страхами, снова и снова повторяя ставшее привычным заклинание «прячься на виду». Первый раз он воспользовался этим приемом, отступая из Польши вместе с остатками разбитой немецкой армии. Многие гестаповцы готовились бежать на Запад и уничтожали документы, взрывали крематории или захватывали узников в качестве заложников, оставляя уничтожение остальных заключенных на долю эсэсовцев. Фон Шлейгель решил пробираться во Францию, твердо веря, что там его ждет спасение. Гестаповскую форму он сменил на штатское одеяние, а потом застрелил одного из узников концлагеря, предварительно удостоверившись, что тот француз, а не еврей. Он присвоил себе номер несчастного и вытатуировал его на руке, а труп сжег в крематории. После этого фон Шлейгель спрятался в лесу и несколько недель жил под открытым небом, питаясь ягодами и корешками. Когда на него наткнулись советские войска, он еле стоял на ногах, производил впечатление сумасшедшего и неразборчиво бормотал что-то по-французски. Он притворился, что у него память отшибло, двигался по-стариковски, заикался и говорил с большим трудом. В общем, истощенный беглец ни у кого не вызывал ни малейших подозрений: его сочли французом, чудом уцелевшим в концлагере, и репатриировали.
