чаю. Китти держала чашку в руке, не отпивая, и рассказывала о последнем свидании с Альфонсом. Как он до безумия любил свою маленькую дочь, как постоянно носил ее на руках. Как он хотел, чтобы у него было три или четыре дочери. Он был таким милым и нежным, как никогда раньше. И одновременно задумчивым. А иногда даже грустным.
– Он обещал написать большое письмо к Рождеству, но прислал только открытку, ужасно маленькую открытку с какой-то дурацкой елкой…
Наконец осознание страшной правды настигло Китти. Чашка выпала у нее из рук, рыдая, она упала на грудь Мари, все ее тело судорожно вздрагивало. Мари обнимала ее и укачивала, как ребенка.
– Мы здесь, Китти, – шептала она ей на ухо. – Мы все с тобой. Ты не одна, ты наша единственная, милая, любимая Китти…
– Слава богу, – тихо сказала Алисия Паулю, смотревшему на женщин растроганно и в то же время очарованно. – Первый рубеж взят. Как ты думаешь, Пауль? Не взять ли нам ее с собой на виллу?
– Обязательно, мама. Мы ни в коем случае не должны оставлять ее здесь одну.
Китти плакала не очень долго, вскоре она попросила носовой платок и сказала, что, пока жива, всегда будет любить Альфонса. Ей захотелось немедленно пойти к письменному столу, чтобы прочитать его письма. Мари пошла с ней. Сначала она беспомощно застыла, столкнувшись с беспорядком, царившим у Китти в секретере, но затем предложила ей сложить все письма в одну коробку.
– Китти, мы возьмем тебя с собой на виллу. Там мы все будем вместе, ты и Хенни, мама и папа, Лиза, Пауль и я. А Хенни будет так рада побыть вместе с Додо и Лео.
– Да, – рассеянно молвила Китти, уронив письмо, которое она только что развернула. – Все снова будет так, как прежде. Правда ведь? Даже лучше…
Элизабет пришла как раз вовремя, она помогла упаковать вещи. Китти собиралась взять с собой слишком много всего: большая часть вещей явно была лишней.
– Тогда ты поведешь машину, Лиза, – попросил Пауль и взял Мари за руку. – Нужно перевезти кучу сумок, так что мы с Мари лучше пойдем пешком.
– Мы же можем забрать вещи Китти попозже, – вмешалась Алисия, но когда она увидела, как супруги стоят, взявшись за руки, сразу все поняла. – Конечно, хорошая идея, Пауль. Ты ведь не видел наш Аугсбург почти год. Многих магазинов больше нет, а на улицах… Только ни в коем случае не ходите по переулкам старого города.
– Не волнуйся, мама.
На крышах и карнизах старых патрицианских домов, свидетелей многовекового процветания Фуггеров, еще оставалось немного снега. Тесно прижавшись друг к другу, усталыми глазами стариков они взирают теперь на все, что происходит в городе, полные решимости выдержать и войну, и невзгоды нового времени. Пауль не отпускал руку Мари. Они медленно прогуливались по мостовой, смотрели друг на друга и улыбались. Их переполняло счастье, что они снова рядом.
– Все осталось на прежнем месте, – пошутил Пауль, указывая на шпили башен собора, мимо которого они проходили. – Конечно, некоторых магазинов нет, и витрины почти пустые, но в остальном…
Мари согласилась. Конечно, здесь, в империи, можно не бояться разрухи, но вот голода и холода…
– В бедных кварталах свирепствуют брюшной тиф, дизентерия, чахотка. Люди пухнут от голода… А сколько младенцев, детей, стариков умерло этой зимой. И мы почти ничего не можем сделать. Картофель сгнил на корню, и здесь, на вилле, мы едим репу и консервированные овощи из банок. По продуктовым карточкам дают все меньше и меньше, а те, у кого нет денег, не могут купить даже самое необходимое.
Она прикусила губу, ей не хотелось плакаться – она знала, что Пауль пережил более страшные вещи. Пока он не упомянул об этом ни словом, радость от того, что они снова вместе, переполняла его. Рано утром Пауль пробрался в супружескую спальню тихо, как вор, потому что не хотел нарушать ее сон. О, как она ругала его. Целых два часа их драгоценного свидания она просто проспала, хотя и рядом с ним, в его объятиях, но все же бессознательно, не имея возможности ласкать его, ощущать дорогое, любимое тело, дышать вместе с ним, слиться с ним в одно целое. Зато потом, когда Августа ушла в бельевую за скатертью, они с лихвой наверстали упущенное.
Августа включила специальную печь и наполнила ванну горячей водой. Пауль не успокоился до тех пор, пока Мари не залезла к нему в теплую мыльную воду в чем мать родила. Они творили там разные «чудеса», неприличные даже для супружеской четы. Только сердитый стук хозяина дома смог прервать купание супругов. Они сидели и плескались в ванне, как застигнутые врасплох дети, и глупо хихикали.
– Да, папа. Сейчас же придем!
Завтрак превратился в чудесный праздник воссоединения, папа и мама обнимали сына, и только Лиза, которая, рыдая, бросилась ему в объятия, позже спросила, уж не привез ли Пауль из Франции новые банные ритуалы, ведь как известно, нравы у французов свободные. Но Пауль был слишком занят, чтобы сердиться на колкость, поскольку его вниманием – и коленями – целиком и полностью завладели дети.
Звонок Гертруды Бройер положил конец веселому семейному застолью, и Пауль с Мари поняли, что теперь им не миновать еще одной встречи.
Возможно, именно поэтому теперь, когда они шли по улицам города, Мари говорила ему только о плохом, вместо того чтобы набраться смелости и показать ему, что жизнь в Аугсбурге продолжается, несмотря на войну и голод.
– Кажется, трамвай больше не ходит? – заметил он, глядя на осиротелые рельсы, которые давно до блеска не полировали трамвайные колеса.
– Ходит, только редко. Иногда у нас нет электричества даже на вилле, но это же не навсегда. Несколько недель назад на Максимилианштрассе прошли марши социалистов. К счастью, до беспорядков, как в других местах, дело не дошло.
Пауль считал, что беспорядки представляют серьезную опасность для них всех. Что может быть хуже революции, которая способна низвергнуть государственную власть и отдать все права черни? Больше всего от этого страдают слабые и невинные. В то же время люди не зря выдвигают свои требования, разве это справедливо, когда одни умирают с голода, в то время как у других на столе свиное жаркое с клецками.
– Только не говори этого маме… Она так гордилась нашим рождественским ужином, ведь для этого мы несколько недель экономили на продуктовых карточках.
Они шли по Каролиненштрассе, с трудом продвигаясь вперед. Вдоль всей улицы, подпирая стены домов, на рваном тряпье с протянутой рукой сидели изувеченные на войне калеки. А в доме обуви Макса Гинзбергера в это время продавались кожаные ботинки на деревянной подошве и тут же рядом две пары сапог
