Марина вонзила ногти в ладони, чтобы разошлась серая пелена, которая вдруг заклубилась перед глазами.
Не показать своего горя этому ничтожному Нащокину!
Вдруг раздались тяжелые шаги, и в комнату ворвался Шуйский.
Окинул взглядом разорение, царившее здесь… и Марине показалось, что князь с трудом сдержал злорадную улыбку.
– Ты уже слышала, что Отрепьев убит? – спросил он спокойно. – Тебя будут охранять, потом отведут к отцу. Что бы ты хотела взять отсюда с собой? Назови только то, что принадлежало тебе. Все подарки, сделанные тебе Самозванцем, награблены у московитов, поэтому они отымутся от тебя.
Марина раздвинула губы в деланой улыбке. Лишилась мужа, лишилась царства, лишилась Янека… Неужто Шуйский ждет, что Марианна Мнишек, русская царица Марина, станет цепляться за тряпки?!
– Я хочу, чтобы мне вернули моего арапчонка, – холодно сказала она и отвернулась от Шуйского.
Май 1606 года, Москва, Красная площадь
Уже все было кончено с сыном Грозного, уже был он спроважен от жизни к смерти, а заговорщики, напившись крови, продолжали неистовствовать. Над мертвым телом еще продолжали испытывать свою храбрость некоторые особенные удальцы. Еще «добивали» его сабельными ударами, еще били топорами. Рыжий ломанул ему обухом лицо, обезобразив до неузнаваемости.
Каждый изощрялся как мог в поругании трупа, и то, что Димитрий больше никому не мог оказать сопротивления, еще пуще разжигало их и наполняло отвратительной доблестью.
Рыжий от возбуждения не мог стоять на месте. То пинал труп с каким-то особым сладострастием, то начинал шататься по дворцу, глядя вожделенно на остатки роскоши, когда-то поразившей воображение Марины, а теперь поруганной, загаженной. Порывался заглянуть на половину царицы, но там стояла стража.
Возвращаясь в ту залу, где ругались над царем, рыжий вдруг засмеялся, глядя на что-то валяющееся на полу. Поднял, спрятал за пазуху – и воротился к сообщникам в наилучшем расположении духа.
Наконец угомонились – больше потому, что собравшиеся внизу требовали показать им вора и расстригу.
Человек, находившийся здесь же и единственный достойный именования расстриги, тихо хмыкнул и принялся срывать с мертвого остатки одежды.
– Видали охальника? – сказал какой-то боярин, озирая могучее и после смерти естество убитого. – Уж и баб-то он испаскудил – слов нет. Сказывают, тридцать брюхатых монахинь после него остались по ближним монастырям.
Говоривший был сморчковат сложением, и в голосе его прозвучала явственная зависть и тоска по недостижимому. Гонимый мелкой, гнусной мстительностью, он принялся помогать тем, кто привязывал веревку к ногам Димитрия, дабы тащить его на позор, как падаль, и особым пакостным образом накинул петлю на его естество.
Кругом захохотали. К тому времени, как труп вытащили из Кремля через Фроловские ворота на Красную площадь, он был настолько обезображен, что не только знакомых черт в нем нельзя было распознать, но и вообще увидеть человеческого образа.
И только тут Шуйский наконец-то дозволил вызвать из Вознесенского монастыря царицу Марфу. Запираться он более не мог – на него уже начали поглядывать недовольно.
Инокиня вышла, поддерживаемая под руки двумя сестрами. Сегодня, когда долетела весть, что убивают воровского царя, у нее едва не отнялись ноги, но неметь они начали с тех пор, как ее три дня назад навестил брат Афанасий Федорович.
То, что сказал Марфе брат, оказалось чрезмерным для иссушенного тоской существа. Она слушала – и верила, и не верила брату. Все время казалось, что он говорит о ком-то другом!
Значит, она не солгала народу, когда признала в этом ласковом, синеглазом юноше своего родного сына. Но как же так вышло, что вся жизнь их прошла врозь? И как же так вышло, что даже после того страшного дня в Угличе родные не открылись ей, не утешили измученного тоскою сердца? Они боялись подвергнуть опасности царевича, а пуще – боялись быть подслушанными кем-то из подсылов Годунова. Им не было дела до страданий матери, дважды утратившей сына. Первый раз это произошло, когда его скрыли Бельский и Афанасий, подменив по пути в Углич ребенком каких-то Нелидовых-Отрепьевых. Мария Нагая в те дни была тяжело больна – захворала от потрясения, от страха за свою судьбу, – а когда пришла в себя, подмена была уже совершена, и ей не оставалось ничего другого, как принять чужого мальчика как сына. И не выдать себя ни словом, ни движением: ведь их с братьями жизнь висела на волоске! Она ничего не знала о судьбе истинного Димитрия: жив он или мертв, а если жив, то где живет? Так болело сердце в этой вынужденной разлуке, что Мария Федоровна постепенно приучилась вовсе не думать о свершившемся. Прошлого не существовало – только настоящее. Как ни чужд был ей грубый и жестокий мальчик, который рос в Угличе под именем Димитрия, она привыкла к нему и жалела его. Народ в тот день в Угличе был так переполошен, что подмены никто не заметил, когда Афанасий скрылся с раненым. Мария Федоровна, избивая Василису, сделала все, чтобы отвлечь внимание от брата. Афанасий исчез, а Михаил никого не впускал в комнату, где якобы лежал умерший царевич. На самом деле там не было никого… Знала обо всем Арина Жданова, и она же помогала царице отводить народу глаза. Потом пришлось допустить священника и открыться ему, но отец Никон был верен Нагим и не признался, что махал кадилом над пустым гробом. Да, похоронили пустой гроб!
Даже когда приехали расследователи во главе с Шуйским, тайна была сохранена. Ведь те не желали докопаться до истины. Они прибыли с готовым ответом на вопрос…
Частенько потом тот, второй мальчик снился Марии Федоровне, и она порадовалась, когда Афанасий сказал, что его удалось спасти после ранения в шею, пристроив к Романовым, а потом определив в Чудов монастырь. Иногда, уже живя в Вознесенском монастыре, она видела из-за ограды купола Чудова монастыря и размышляла, где сейчас тот ребенок, уже ставший взрослым мужчиной, что делает. Быть может, молится, поминая в своих молитвах женщину, которую недолго называл матерью?..
Сердце как бы раздвоилось между этими двумя Димитриями, и, когда на площади Марфа увидела страшное, нагое, неузнаваемое тело какого-то мужчины, она на миг растерялась.
Кто он? Истинный ли Митенька? Не может, не может она признать ни любимого ребенка, ни ласкового сына-царя в этом окровавленном трупе. Вдруг он снова спасся, как тогда, в детстве, вдруг спрятался, затаился? Скажет Марфа: «Он – царь!» – и толпа запомнит это, а потом, когда он воскреснет, как воскрес уже однажды, это признание матери закроет ему путь к трону.
Она не знала, что делать, не знала! С трудом держалась на ногах, почти теряла сознание от страха.
