Теперь настала очередь воеводы. Как ни мало у него осталось слуг, каморников и других дворовых людей, решено было защищаться, ибо отдаться в руки толпы было смерти подобно, это понимали все. Оставалась еще надежда, что мятеж прекратится так же внезапно и мгновенно, как вспыхнул, однако надежда эта таяла с каждой минутой.
Между тем московиты взгромоздили на кучу камней три пушки, а внизу еще две, чтобы из них пробить стену, а пока готовили их к стрельбе, осыпали двор камнями и стрелами. Одна стрела едва не попала в воеводу. Решили, когда начнется пальба, уйти в каменные подвалы, которые были под домом.
Вдруг закричали, что несколько стрельцов лезут через проломы в стене, примыкающей к монастырской; об этих проломах никто ничего не знал. Новая опасность повергла всех в некоторое замешательство, как вдруг перед воротами показались несколько верховых бояр, крича:
– Пан воевода! Отвори ворота! Вышли к нам на разговор своего лучшего человека!
– Не отворяйте, пан Юрий! – закричали разом все, кто был с ним. – Лишь только уберем завалы и снимем засовы, как москали ворвутся и расправятся с нами.
Воевода понимал опасность, знал коварство врагов своих, но понимал также и другое: сила на стороне московитов, а если повести разговор разумно, можно и свою жизнь спасти, и жизнь дочери. Что-то говорило ему, что Димитрия уже нет в живых, хотя никто этого наверное еще не знал.
Тогда бояре закричали снова:
– Возьми от нас одного в залог и дай нам своего человека для переговоров, ему ничего не будет, если ты нашего не тронешь!
На этом согласились. Какой-то человек важного вида перебрался через пролом в ограде; по нему не стреляли.
– Кто к москалям пойдет? – спросил пан Юрий.
Приказать одному из своих людей идти на верную смерть у него язык не поворачивался. Думал, может, жребий бросить? Но тут вызвался известный храбрец Станислав Гоголинский – между прочим, один из тех, кто без всякой платы, из одной только любви к опасности и боевому искусству, оставался у Новгород-Северского с Димитрием даже тогда, когда сам Мнишек от него ушел вместе с большей частью польской армии.
Его благословили и простились так, словно он уходил на верную погибель, хотя присутствие русского заложника вселяло некоторую бодрость.
Гоголинский перебрался через стену, весь обвешанный оружием. Его окружили, но пальцем не тронули и повели к думным людям. Среди них было много знакомых Гоголинского (ведь он был в дружбе с Димитрием и бывал у него на пирах!), но все они смотрели с каменными лицами и не разговаривали. Отверз уста только боярин Михаил Татищев, которого Гоголинский тоже знал. Одного не знал поляк: что этот думный боярин недавно убил своего благодетеля, человека, который выпросил у государя его свободу…
Татищев сказал, торжествующе глядя на поляка:
– Все, конец вашему лживому царю пришел! На погибель привел его твой пан воевода в нашу Москву. Теперь Самозванец валяется на Красной площади. Однако скажи Мнишку, чтобы не тревожился: дочь его жива и все ее женщины живы. Как только будет возможно, ее отведут к отцу.
При этих словах глаза храброго поляка наполнились слезами. Сердце его сжалось при известии о гибели Димитрия, перед которым он преклонялся за невиданную храбрость и дерзость в бою, однако он вознес в сердце молитвы Пресвятой Деве за спасение панны Марианны, этой прекрасной нимфы, в которую был уже который год тайно влюблен – как, впрочем, почти все шляхтичи.
– А, плачешь! – злорадно вскричал Татищев, заметив эти слезы. – Плачь, плачь! Все вы и твой пан достойны той же участи, что и расстрига. От вас пошли все злобы, но Бог хранит вас; благодарите его. Мы против вышней воли не пойдем. Хотите быть целы – не дразните народ, сидите в своем доме тихо, никуда не выходите, покуда беда не пройдет.
После этого Гоголинскому велено было убраться долой с боярских глаз и возвращаться к своим ляхам поганым.
Гоголинский вновь перебрался через ограду и явился перед своими с печальной вестью. Боярин-заложник ушел, но вскоре воротился со своими стрельцами. Те с этой минуты охраняли двор воеводы и отгоняли толпу, которая шастала вокруг в надежде поживиться грабежом.
Воевода сник, поняв, что наихудшие его предчувствия оправдались: Димитрия нет в живых. Но он тревожился о Марине, не вполне веря предателю Татищеву.
И тут вдруг снова забил набат! Потом узнали, что по этому знаку толпа ворвалась в дом князя Вишневецкого.
Князь Константин со своим двором размещался в Белом городе, недалеко от крепостной стены, в доме молдавского господаря Стефана. Услышав первый набат рано поутру, он попытался вместе со своими всадниками – дружины у него было четыреста человек – пробраться в Кремль на подмогу царю и воеводе, сразу поняв, что они в опасности. Однако не пробился: улицы были запружены толпой, и ему также помешали рогатки и разломанная мостовая. А воротясь и увидав запертые городские ворота, князь смекнул, что поляков решили не выпускать из города.
Пан Константин понял, что запахло смертью, и решил дорого продать жизнь свою и своих людей. Он выстроил конную дружину частью во дворе, частью перед домом и приказал изготовиться к нападению.
Оно не заставило себя ждать и было таким стремительным и мощным – прибывали все новые и новые толпы москвичей, – что вскоре все поляки отступили во двор, но и там продержались недолго.
Закрепились в доме и открыли такую стрельбу по черни, что, особо не мешкая, положили до трехсот человек. Они держали оборону несколько часов.
Однако эта героическая оборона не могла продолжаться до бесконечности, – боезапас иссякал, люди с ног валились от усталости. И вдруг в самую тяжелую минуту под окнами появились два всадника. Князь не поверил глазам: один из них был Василий Иванович Шуйский, другой – Иван Никитич Романов, брат Филарета.
Романовы не участвовали в убийстве Димитрия, их в это время даже близко не было в Кремле. У Федора Никитича, как ни был он циничен и равнодушен к страданиям других, не поднялась рука на человека, которого он когда-то спас и который отблагодарил его с лихвой, с поистине царской щедростью. К тому же он знал, что Бельский ему такого никогда не простит. А Бельский мог еще пригодиться, и пригодиться весьма сильно, ссориться с ним не хотелось. Поэтому Федор Никитич с братом сделали вид, что опоздали остановить Шуйского, дождались, когда мятежникам понадобились миротворцы, и решили послужить в этом качестве.
Шуйский и Иван Романов криками и бранью отогнали народ от подворья Вишневецкого… Вот тут-то проницательный князь Константин сразу понял, кто ему первый враг, кто первый зачинщик мятежа, и, прослышав про смерть Димитрия, которого от души любил еще со времени их знакомства, пожелал Шуйскому позорной смерти – еще позорнее, чем та, которой предатель-князь подверг Димитрия.
