Ознакомительная версия.
– Застава, барин… Москва!
Как раз в этот миг в церквях ударили к обедне. Густой, унылый звон поднял с куполов стаи галок, раскатился над заставой, завис в ветвях голых лип на бульварах. Возок мягко вкатился в город, заскрипел колёсами по Тверской, свернул в один переулок, в другой, пересёк Петровку – и вот впереди уже знакомые зелёные ворота с облупленной краской и свешивающиеся через старый забор, тревожно горящие кисти рябин.
– Прибыли, Никита Владимирыч!
Ворота открыл дворник. Сразу же примчалась и Федосья, кинувшаяся Никите на шею, как родному сыну. Авдеич с дворником принялись распрягать усталых лошадей, а Никита торопливо взбежал по крыльцу в сени, на ходу отмахиваясь от кухарки:
– Федосья, отстань, не пойду я в баню… И обедать не хочу… Мишка дома?
– Дома, а как же, гости у него, уже уходить собирались… Михаил Николаевич, да где ж вы там?!
Но Михаил уже и сам спускался по лестнице в сопровождении молодых людей в синих студенческих тужурках. Произошло сбивчивое и несколько неловкое знакомство, после чего Мишкины гости поспешно откланялись, и Никита наконец обнялся с другом.
– Ну, здравствуй, брат, здравствуй… Как добрался по дорогам нашим? Подмёрзло уже, надеюсь?
– Слава богу. А здесь всё по-старому, гляжу. – Никита сбросил шинель, передёрнул плечами, зашагал вслед за другом в знакомую гостиную с зелёными бархатными портьерами. – Надо же, а я уж отвык… У меня в деревне теснее, темнее как-то… Не поверишь, в детстве дом казался просторным, как собор… А теперь видишь эти клетушки и чувствуешь себя пчелой в улье. Как вы тут?
– Понемногу… Сейчас пообедаешь с дороги, у Федосьи как раз щи доспели, а после уж…
– Устинья моя у тебя? – напрямую спросил Никита. – Ничего с ней за это время не сделалось, цела?
По лицу Михаила пробежала странная улыбка.
– Не беспокойся. Сейчас я её позову. Или всё же пообедаешь сперва?
– Мишка, какой обед, зови сюда Устинью! – нетерпеливо перебил Закатов. – Я из-за этой деревенской ведьмы десять дней трясся в тарантасе, чуть не умер на колдобинах!
– Что ж, изволь, – всё так же непонятно улыбаясь, согласился Михаил и вышел.
Закатов сел было на потёртый диван, но сразу же, движимый растущим волнением, поднялся и принялся ходить по комнате. Старый паркет привычно скрипел под ногами. За окном вилась позёмка, метя стекло белыми полосами. Закатов сам не знал, отчего так волнуется, но сердце бухало в груди тяжело и гулко, словно полковой барабан.
В сенях послышались шаги друга, его успокаивающий голос:
– Да входи же, Устя, входи… Ну что ж ты, сама ведь этого хотела! Твой барин здесь, приехал за тобой… Проходи в залу. Ну вот, Никита Владимирович, получи свою беглянку! – провозгласил Михаил, входя в комнату первым. Тон его был насмешливым, но улыбки не было на побледневшем лице, а выражение тёмных глаз было непривычно жёстким, почти чужим. Вслед за ним в комнату, осторожно ступая по паркету босыми ногами, вошла высокая девушка в старой, местами заштопанной рубахе и потрёпанной коричневой юбке. Аккуратно заплетённая коса лежала на спине. Никита сразу же подошёл ближе, уверенный, что ему сейчас в очередной раз бухнутся в ноги. Но Устинья лишь низко, в землю, поклонилась и, выпрямившись, в упор посмотрела на своего барина. Закатов увидел худое, строгое, дочерна загорелое лицо. Она не была красива, но Закатов с минуту, не отрываясь, смотрел в эти серые холодноватые глаза. Устинья тоже глядела прямо, без улыбки.
– Ну, вот она, любуйся, – медленно сказал Михаил, стоя рядом.
– Устинья, а где же остальные? – спросил Никита, очнувшийся наконец от непонятного оцепенения. – Где Татьяна Фролова, где Силины? Не бойся, говори правду, я и так уже всё знаю. Я только что из села, мне рассказали…
– Не могу знать, барин, – послышался глуховатый ровный голос. – Растерялись мы по дороге.
– Как это?
– В лесу заблудились. Я-то лес знаю, выбралась, а где они – не ведаю. Сама жду не дождусь… – Голос Устиньи вдруг сорвался. Но она тут же взяла себя в руки и, глубоко вздохнув, снова в упор посмотрела на Закатова. – Прикажете, барин, дожидаться их аль нынче же меня в острог сдадите?
– Как ты одна добиралась сюда? – не ответив, спросил Закатов.
– Господь хранил, – коротко сказала Устя. Помолчав, спросила: – Дозволите идти покуда?
– Ступай.
Она снова поклонилась и вышла.
Ночью в библиотеке горела лампа. Зелёный абажур отражался в тёмном окне. Закатов, опустив голову, медленно ходил по комнате. Михаил сидел за столом, и огонёк лампы бился в его взволнованных глазах.
– …и ведь сто раз я тебе это всё говорил! И предупреждал! Ещё чёрт знает когда, ещё летом! И всё как об стенку горох – пока не дошло до несчастья… Никита! Ну, что ты всё молчишь?! Полчаса ходит как маятник и сопит! Тьфу, что в лоб ему, что по лбу…
– Мишка, отвяжись, сколько можно?.. – хмуро процедил Закатов, останавливаясь у окна. – Я сам знаю, что виноват, и по мере сил стараюсь всё поправить, но…
– Никита! Эта Устинья шла к тебе пешком, босая – прячась по холодным лесам! Два месяца! Шла с этой несчастной рукописью, одна! Она явилась сюда совсем больная, доктор Боровкин гроша не давал за её жизнь! И между прочим, она знает, что её ожидает суд, кнут и каторга! И тем не менее она пришла, потому что, видите ли, «мир пропадает, к барину весть принести надо было!». А остальные просто сгинули где-то по дороге! Между прочим, молодые, здоровые парни, должны были явиться раньше неё! И если их до сих пор нет – значит…
– У них там, как ты знаешь, ещё одна девица. Стало быть, быстро прийти не могли никак, – напомнил Закатов. – Впрочем, ты, наверное, прав. Что угодно могло случиться… Кстати, они вполне могли не захотеть каторги и сбежать куда-нибудь подальше – на Дон, за Волгу… Ведь они и убивали – стало быть, с них спроса больше, чем с этой девки…
– «Девки»… Не называй её так, сделай одолжение! – взорвался вдруг Михаил, и Закатов, остановившись, изумлённо посмотрел на него. – Противно слушать, как ты говоришь о своих рабских душах, и…
– Мишка, ты мне надоел! – вышел из себя и Закатов. – «Рабские души»! Насколько мне помнится, у Иверзневых в Хмелевке таких рабских душ около сотни, и вам это никто не ставит в упрёк! И твоя кузина превосходно ими распоряжается, ничуть не мучаясь своим положением рабовладелицы! Ты не пытался ей рекомендовать выписать всем рабам вольные и разделить между ними имение?! Нет?! Ну вот и заткнись, сделай милость! Что в России на самом деле хорошо поставлено – это говорильное дело! Всяк владеет – лучше некуда! Я в своём имении убавил три дня барщины и раздал по домам барскую скотину, чтоб дети молоко пили! Так ко мне в тот же вечер явился полоумный сосед – который меня до этого, между прочим, в глаза не видывал! – и битый час мне толковал, что эти действия есть подрывание имперских законов и помещичьего благополучия! А ты мне тут изволишь рассуждать про «рабские души»… Всерьёз делать дело – это тебе, братец, не где-то на вечеринке языком чесать! К тому же… – он остановился, заметив, что друг не слушает его. Михаил сидел, отвернувшись к окну, и смотрел в темноту.
Ознакомительная версия.
