Случилось это так: она долго не могла уснуть и стояла у открытого окна, когда услышала скрежет металла о камень, какой раздается при опускании подъемного моста. В такой ночной час мост может быть опущен для единственного человека в мире. Схватив подсвечник, Элизабет выбежала разбудить слуг, а потом, поменяв свечи на факел, который уже не задует ветром, кинулась вниз и во двор встречать своего лорда. Генриха она даже не заметила. В ее глазах стоял один Роджер в доспехах и со шлемом на голове, шатающийся от усталости. С хвалой Господу она швырнула факел и обняла мужа.
— Роджер! Роджер!
— Дай нам поесть, вина и спать, Элизабет, больше ничего.
— Уже готовят. Как ты?
— В порядке.
Он больше не мог ни говорить, ни есть, только пил. Генрих, подумав, отказался от их спальни и от услуг Элизабет. Спешно разбудили леди Херефорд, и она спустилась к Генриху проследить, чтобы у него все было, и дать Элизабет возможность ухаживать за мужем. Элизабет, сгорая от нетерпения прикоснуться, помогла ему снять доспехи и раздеться. Только сейчас она поняла, как она боялась за него! Ей не терпелось расспросить его, но тормошить человека с посеревшим лицом, ввалившимися глазами и невиданными раньше ранами было нельзя. Пока она снимала с него одежду, он задремал сидя, и ей пришлось закинуть его ноги и закатить под покрывало. Когда сама прикорнула рядом, увидела, что глаза его открыты.
— Спи, Роджер, — прошептала она. — Все позади. Ты дома.
Но для него это было не так. Утром или через день все начнется снова. Сил для этого у него уже не оставалось, и его начала бить дрожь. Он почувствовал, как замерла рядом жена. Стыдясь этой слабости, он попытался унять озноб, но тело не слушалось, колотить стало сильнее. Он снова неверно расценил молчание Элизабет. Она просто не знала, что предпринять: притвориться, что не замечает? попытаться успокоить? заговорить? Шли томительные минуты, он начал успокаиваться, прерывисто дышал в промежутках между приступами озноба. Ей было горько, что он не ищет у нее утешения, но гордость Элизабет пережила столько ударов, что самолюбие ее уже не страдало. Ей подумалось, что у него иссякли силы; уж лучше пусть рассердится на нее, чем так мучиться в одиночку, решила она, повернулась к нему и обняла.
— Что с тобой, Роджер? Позволь мне помочь тебе.
Он не ответил, а только прижался к ней телом, холодным как лед. Большего ей было не надо; сердце радостно забилось, она еще крепче обняла его, стараясь согреть своим теплом. У Херефорда пролились слезы — слезы ярости и стыда, а когда это прошло, он подарил Элизабет знак полного своего доверия — сразу уснул. Заснула и Элизабет, но малейшее движение или звук мужа будили ее. Под утро увидела, что он уже не спит.
— Тебе полегче?
— Да. Мне совестно, как я глупо держал себя ночью. Устал очень.
Элизабет поймала его взгляд, посмотрела прямо в глаза.
— Тебе нечего стыдиться. Всякий может переутомиться, даже такой сильный, как ты. Мне хотелось бы помочь тебе, но ты не доверяешь. Я не жалуюсь, сама виновата. Но у меня есть силы, и мне хочется что-то делать, а дела ни для рук, ни для головы у меня нет. Жить праздно я не могу, ты знаешь, а потом — трутни горазды на плутни.
— Потерпи немного. У меня была идея передать тебе управление этим замком, но я подумал, зачем тебе возиться с житейскими делами. Ошибся. Но исправить ошибку не успел… — Голос его звучал неуверенно. — Потом столько всего произошло. Подожди, дай закончить дела, или пусть они закончатся сами.
— Не хочешь ничего мне рассказать? Даже из прошлого? Никакого вреда от этого не будет.
— Какое там! Расскажу тебе все. Только мало ь рассказе будет хорошего.
— Вас побили под Йорком? Из письма я поняла, что там были неприятности… Погоди, я возьму мази, сделаю тебе повязки, а ты будешь рассказывать.
— Нет, нас не разбили, — вздохнул он, — до сражения дело не дошло. — Он покорно лег, дал себя обмыть и втереть в больные места снадобья, иногда морщился от боли и прислушивался, как под ее руками она утихает. — Самое скверное, что нас заставили бежать. Я вообще не люблю бегать, а тут пришлось уносить ноги и весь путь от Йорка отбиваться от засад. Если не считать этого позора и нескольких погибших, мы практически ничего не потеряли. Я и не планировал вторжение в Йорк, это нам ничего не давало, мне хотелось только отделить Стефана от сына, что нам удалось. Потом Генрих стал больше меня слушаться и доверять. А было такое, что, когда сказал ему «не надо», он назвал меня трусом. Каково это было слышать от своего повелителя!
— Это он со зла. Сам говорил, что в гневе он может сказать и не такое. Никто в мире не смеет считать тебя трусом. Но, наверное, не это была главная беда?
— Конечно. — Об этом говорить ему было тяжело, не хотелось ее расстраивать. — Что бы ты сказала, если бы мы с твоим отцом пошли друг на друга? На чью сторону встанешь?
— Боже! — Она выронила банку с мазью, и та разбилась, разлив содержимое по ковру. — Он давно не перебегал… Разве можно так жестоко испытывать мою верность, если нет на то оснований!
— Когда не хочешь оказаться перед таким выбором и если сумеешь переубедить отца, тебе придется этим заняться. — Херефорду стало неловко за резкость, но тут у него возникла мысль, как одним ходом устроить два дела. — Элизабет, не будем сейчас говорить об отце. Скажи, ты мне предана?
— Я бы хотела быть рыцарем и присягнуть тебе на верность. Клянусь, я бы не изменила своей присяге, ни духу ее, ни букве. А как женщине доказать свою преданность?
— Ты больше рыцарь, чем многие, носящие это звание.
Странное выражение появилось на лице Херефорда. Он придумал сделать такое, что заставило бы смеяться всю Англию, от края и до края. Он решил принять от Элизабет по всем правилам присягу на верность. Ничто, никакие привязанности не заставят ее нарушить такую присягу, думал он, все еще считая гордость сильнейшей чертой характера Элизабет.
— Подай мне меч и правую перчатку.
Элизабет подала просимое онемев от изумления, ей и в голову не могло прийти, что он надумал сделать. Единственное, что она могла вообразить, это решение убить ее этим мечом за какую-то неведомую ей вину, если он не сошел с ума. Но зачем ему боевая перчатка? Страха у нее, однако, не было, только досадные мелочи отвлекали внимание: мокрая и задубевшая рукавица, залитая кровью от раны на правой руке, лужа мази на ковре, куда она ступила босой ногой и поскользнулась, страшные красные пятна на белом теле Роджера, когда он поднялся ей навстречу.
— Ты сказала, что хотела бы мне присягнуть. Думаю, у тебя довольно гордости, сил и храбрости. Но прежде прошу тебя еще раз подумать. Если ты присягаешь как рыцарь, к твоему слову я буду относиться по-мужски. Никакое уклонение от услужения мне по причине женской слабости в расчет принимать уже не буду.
