Последние красные отблески исчезли с заснеженных вершин, и сгустились сумерки. Ближайшие горы казались почти черными. Несмотря на новый синий замшевый жакет, Марджори почувствовала озноб; она обхватила себя руками и скорчилась на кожаном сиденье дрейфующего катера.
— Ты говоришь, они стараются удержать океан с помощью чайной ложки. А что, по-твоему, делаешь ты? Может, ты еще больший болван.
— Нет, я вовсе не болван. У меня небольшая, вполне достижимая цель, и более того, кажется, я уже достиг ее или чертовски близок к этому…
— Майк, что они выяснили о Хильде? Как ты можешь возвращаться, если…
— Не старайся всесторонне представить себе это дело. Они сказали, все в порядке. Материал на Хильду еще неопределенный, запомни. Но они никогда еще не давали мне ошибочных наводок… Но, Боже мой, Мардж, не пугайся так. Можешь себе представить, как беспорядочно налажена наша связь? Если мы прекратим действовать, мы ничего не достигнем. Будем говорить прямо: такие, как я, в Германии нежелательны, и я не обольщаюсь на этот счет. Но я езжу туда-сюда уже три года. Я проворачиваю много легальных дел. Администраторы дюжины гостиниц знают меня в лицо. Я даже знаю многих кондукторов в поездах. Трудно описать, что это такое, но могу лишь сказать тебе, это — как катание на лыжах, или служба на подлодке, или вроде того. Приходится быть бдительным и постоянно чувствовать опасность, но, с другой стороны, существует множество стандартных приспособлений и процедур, и тысячи, буквально тысячи людей занимаются этим. Многие из них ненамного умнее меня, и ничего, выживают. Более того, у меня есть дополнительная подстраховка. Мои коммерческие связи, мой американский паспорт… Боже всемогущий, почему я должен перед тобой оправдываться? — Он выбросил вперед руку и включил зажигание, но мотор не заработал.
Она наклонилась и накрыла его руку своей, мешая ему снова включить мотор.
— Ты сказал, у тебя есть маленькая цель. Ты говорил, что уже достиг ее…
— Думаю, что да. Не могу сказать уверенно. В любом случае… — Он наклонился вперед и посмотрел на нее. В угасающем свете прозрачного неба, где бледно мерцало несколько звезд, его шрам был почти невидим, и лицо выглядело молодым. Марджори представила его двадцатипятилетним, и ей показалось, что она могла влюбиться в этого уродливого молодого человека. Он произнес: — Ну, ты, несомненно, принимаешь меня за сумасшедшего. Какая разница? Прежде всего пойми, что я не имею ничего общего с этой группой, я не разделяю их политические и иные взгляды. Это всего лишь практическая сделка. Я сошелся с ними случайно. Когда в тридцать пятом году я впервые попал в Германию, путешествуя по делам химической фирмы, я все еще страдал от суицидальной депрессии[9]. В Берлине жил психоаналитик, которого я знал раньше в Вене, доктор Блюм, считавшийся одним из лучших специалистов в мире, и я пошел к нему на прием. Как выяснилось, не он помог мне, а я ему. Он пытался выбраться из Германии. В те дни это было легко. Проблема была в том, чтобы вывезти также свои деньги. Теперь проблема в том, чтобы выбраться целым и невредимым. Во внутреннем кармане пальто я вывез пять тысяч американских долларов для доктора Блюма. Это был пустяк, нацисты не обыскивали американцев, особенно ублюдка с такой нордической внешностью, как у герра Идена, с его гейдельбергским шрамом.
Не могу передать тебе, Мардж, как этот маленький заговор изменил мое существование. Начать с того, что он спас мне жизнь. В тот момент мне было все равно, выживу я или нет. Я бы даже предпочел умереть — вот почему я пошел на прием к Блюму. И заметь, я не особо заботился о том, чтобы вывезти Блюма — эгоистичный козел, он рисковал жизнью своей семьи ради вшивых пяти тысяч долларов, — но у Блюма было трое прелестных внуков, беленький мальчик пяти лет и девочки-близняшки, настоящие ангелочки. Когда я встретил Блюма и его семью в поезде в Париж и благополучно проводил этих троих детей на французскую землю, ко мне вернулась жизнь и то, что было мертво со дня аварии… Тебе холодно? Может, вернемся? Мы можем поговорить об этом где-нибудь в теплом ресторане.
Марджори взглянула на мерцающие огни Люцерны.
— Ты не будешь рассказывать в людном месте. Я не замерзла, Майк.
— Итак, у Блюма были друзья в таком же положении, и мне пришлось пару раз повторить свои действия. Теперь я понимаю, как глупо это выглядело: турист, пусть даже и бизнесмен, скачущий туда-сюда через границу. Еще несколько поездок, и меня бы задержали. Но одна из этих пташек знала кого-то из группы, и меня с ними познакомили.
Понимаешь, эта группа не очень заинтересована в вывозе евреев из Германии, равно как и своих людей, хотя они иногда этим и занимаются. У них безумные, грандиозные планы восстания против Гитлера. Они суетятся и шныряют вокруг, тщательно продумывают планы, строят арсеналы, по ночам работают на минеографах, пересылают деньги за границу, и все это — патетическая чепуха, на мой взгляд. Но их аппарат функционирует, и у них есть влиятельные друзья в Англии и Америке. Я выполняю для них небольшие поручения, которые маленький бизнесмен может выполнять с минимальным риском, а в ответ, в качестве компенсации, они помогают провезти моих глупых евреев, потому что я больше ни в чем не заинтересован. — Марджори накрыла его руку своей. Он замолчал, подозрительно взглянув на нее. — В чем дело?
— Говоришь, маленькие поручения?
— Именно так.
— А если тебя на них застукают — что тогда?
— Тогда меня тут же выдворят из Германии навсегда.
— И только?
Он убрал руку и раздраженно бросил.
— К чему ты клонишь? Что будучи учителем психологии я бы меньше рисковал? Я знаю, но, если бы я оставался учителем психологии, меня могло бы уже не быть в живых. Вряд ли гестапо будет со мной жестоко. В душе они мясники, конечно, но при виде американского паспорта расцветают улыбками и обливаются потом. Послушай, Марджори, я достаточно напуган, и нет нужды напоминать мне, что это не игра в теннис в Центральном парке. Я и так это знаю.
— Я только говорю, может быть, тебе стоит подождать, прежде чем возвращаться?
— Мне надоест ждать.
— Это неразумный ответ.
— А кто говорит, что я разумный человек? — Он холодно рассмеялся. — Ты догадалась, что я еврей. Я даже не знаю, права ты или нет. Мой прадед был немецким евреем. Когда он приехал в Америку, то переменил фамилию на Иден и порвал все связи с евреями. Наша фамилия — клянусь, я не шучу — была Эйнштейн. Не родственная тому Эйнштейну, но это забавно, не так ли? Единственная фамилия, достойная выжить в следующие двадцать столетий, оказалась неподходящей для моей семьи.
